♫ Breaking Benjamin • So Cold (Slowed + Reverb) ♫

Тишина в особняке Блэков в этот предрассветный час была особой — не просто отсутствием звуков, а живым существом, притаившимся в тенях. Даже вечно бдительные портреты предков дремали в позолоченных рамах, их краска мерцала в свете одинокой свечи, что плясала в моей руке. Я стоял у окна своей комнаты, глядя на спящий Лондон за стеклом. Последний раз. Все сегодня должно было стать «последним разом».

Я медленно повернулся к комнате. На кровати лежала сложенная одежда — не парадные мантии с фамильными гербами, не шелка для светских раутов. Простой черный свитер из грубой шерсти, темные брюки, практичные ботинки и длинная, без каких-либо украшений, черная мантия с глубоким капюшоном. Одежда солдата, идущего на свою последнюю войну. Одежда призрака. Я облачился в нее, и ткань легла на плечи с тяжестью савана.

Тихо, как тень, я спустился по лестнице. Сердце билось так громко, что, казалось, эхо разнесется по спящему дому. Каждый скрип половицы заставлял меня замирать. Я не боялся смерти. Я боялся, что меня остановят. Не позволят закончить.

На кухне, в кромешной тьме, у остывшего очага сидел он. Его большие, как фонари, глаза сияли в темноте. Они были пропитаны обреченностью и страхом, то, чего я бы никогда не хотел видеть на его морщинистом лице.
— Господин Регулус... Кричер здесь.
Я опустился на колени перед ним, чтобы быть с ним на одном уровне. Это было совершенно неприлично, неподобающе для Блэка, но правила того мира, что я покидал, больше не имели значения. Я хотел хотя бы в последний раз быть честным и равным ему - тому, кого собственноручно предал, пусть и по незнанию, но... Я должен был увидеть раньше, каков мой «кумир», понять, что эта Звезда не освещала путь к лучшему будущему нашего магического мира.
— Ты помнишь все, что я сказал, Кричер? — мой собственный голос прозвучал чужим, спокойным и обреченным.
— Кричер помнит, господин. Кричер должен вернуться. Без господина.

В его глазах стояла не просто покорность. Я видел там то же, что грызло меня изнутри — страх, боль и решимость. Это существо, которое мой «кумир» счел расходным материалом, было единственным, кому я мог доверить свою последнюю волю.

Я кивнул, не в силах вымолвить слова. Протянул руку. Его длинные пальцы вцепились в мой указательный, словно это что-либо могло изменить. Щелчок. Давление. Часы раскалились, предостерегая меня об опасности решения в столько неустойчивом ментальном состоянии. И знакомое, тошнотворное ощущение, будто тебя протаскивают сквозь узкую резиновую трубу.

Мы материализовались на холодном, продуваемом берегу. Было около четырех утра. Стихия бушевала внизу, ее свинцовые воды с ревом разбивались о скалы. Воздух был соленым, влажным и ледяным. В лицо бился колючий туман. Идеальное место для тайны Темного Лорда. Уединенное, безжалостное и прекрасное в своем смертоносном величии.

— Пещера там, господин, — просипел Кричер, указывая на почти невидимый разлом в скале, скрытый нависающей каменной глыбой.

Мы вошли внутрь неспешно, я пытался обнаружить скрытые угрозы, а сам Кричер пытался пересилить свой страх, не смея ослушаться моего приказа. Тишина в пещере была гулкой, тяжелой, но живой. Воздух пах морской водой, вековой пылью и чем-то металлическим, темномагическим. Я зажег кончик палочки — «Люмос!» — и мягкий свет вырвал из тьмы стены, испещренные древними рунами. Я шел, а Кричер семенил позади, его дыхание было частым и прерывистым.

Отовсюду давило гнетущее осознание. Это действительно конец. Глупое наивное сердце до последней секунды пыталось найти утешение в оправдании Темного Лорда. Быть может, Кричер мог хотя бы что-то понять не так? Только кровь. Эта мысль билась в голове, не желая пропускать никого внутрь. Я достал из складок мантии кинжал с рукоятью из черного дерева и совершенно спокойно полоснул себя по руке. Драгоценная чистая кровь почти моментально впиталась в камень, оставляя лишь на толику более темный след при свете палочки. Эльф в ужасе что-то тихо бормотал, не зная как ко мне подступиться, от чего к горлу подкралась тошнота. Он хотел, чтобы я ему перерезал руки или шею? Глупый маленький эльф. Ведь его жизнь и преданность куда ценнее моей чертовой чистой крови.

Пещера открылась в огромный грот. И в центре его было озеро. Не вода, совершенно не она. Нечто иное. Черное, как чернила, маслянистое и абсолютно неподвижное. Его поверхность была зеркальной, но не отражала ни моего света, ни свода пещеры. Она была окном в ничто. После стольких лет один-на-один с водными глубинами Озера сквозь окна гостиной Слизерина, это чувствовалось еще более явно.

— Оно там, господин, — Кричер содрогнулся, глядя на воду. Он уже видел ее. Он знал.

Я обошел озеро, палочка выхватывала из тьмы маленькую лодку, застывшую так, словно высечена из черного камня. Она была привязана прозрачной, как паутина, цепью. Я осторожно протянул руку и ощутил резкий удар в ладонь магией. Только кровь. Снова.

Рана не перестала кровоточить, пары капель, казалось, должно было быть более, чем достаточно. Но нет. Лезвие кинжала снова сверкнуло в той же руке, что и палочка, а более глубокий порез вызвал раздражение на моем лице.
— Прости, Кричер, — я прошептал. — Мне жаль, что тебе снова придется это видеть.
Острая, жгучая боль. Темная кровь выступила и закапала на каменный пол. Я сжал кулак над цепью. Капли упали на прозрачные звенья. Они зашипели, покраснели и рассыпались в пыль.

♫ Linkin Park • Numb (Slowed + Reverb) ♫

Лодка медленно и бесшумно скользила по черной зеркальной глади. Мы плыли в абсолютной тишине. Я смотрел в это подобие воды. Там что-то было. Тени. Бледные, расплывчатые очертания. Они плыли под нами. Инферналы. Стражи. Отвратительная участь, одна из худших, которую по стечению обстоятельств уготовил мне «кумир».

И тогда впереди возник островок. Не больше пары квадратных метров черного камня. И на нем — каменный пьедестал, а на пьедестале… золотой медальон с изумрудами. Он пылал в свете моего заклинания, как насмешка. Символ всего, во что я когда-то верил. Такой же, пусть и фальшивый, мертвой тяжестью лежал во внутреннем кармане мантии с последним написанным письмом. Стоило ли его подписывать? Уже не имеет значение.

Лодка коснулась островка. Я вышел. Кричер остался в лодке, смотря на меня широко раскрытыми глазами. Я подошел к пьедесталу. Воздух над ним колыхался от магии. Я протянул руку, и из пьедестала поднялась хрустальная чаша, наполнившись мерцающим перламутровым зельем.

— Господин... не надо... Кричер может выпить...
— Нет! — мой голос прозвучал резко, эхом раскатившись по пещере. Я смягчил его. — Нет, Кричер. Ты уже делал это для него. Теперь моя очередь. Это мой долг.

Я взял чашу. Она была ледяной.
— Ты помнишь свой приказ? — спросил я, глядя на эльфа.
— Кричер помнит... Забрать медальон... вернуться домой... уничтожить его...
— Хорошо.

Я залпом выпил первый глоток.

Боль. Жажда обожгла горло. Голова закружилась. Я увидел Сириуса. Он смеялся надо мной. Я увидел отца. Его холодное лицо. Я увидел Волдеморта — бывшего «кумира» и тирана, попирающего ногой тело Кричера. Я застонал, но поднес чашу снова.
— Я должен... исправить это.

Глоток за глотком. Мир сузился до чаши в моих руках, до огня в горле и до видений, рвущих душу. Я почти не чувствовал тела, когда чаша, наконец, опустела. Она с грохотом разбилась о камень.

Я стоял, шатаясь. Медальон лежал там, сияя. Я протянул дрожащую руку и схватил его. Холодный металл впился в ладонь.
— Беги... — выдохнул я, сунув медальон домовому в карман. — Выполняй приказ. Теперь.

И прежде чем он смог ответить, я отступил к краю острова. Я посмотрел на черную воду. Я знал, что там. Но жажда была сильнее страха. Фальшивый медальон готов был заменить настоящий, лишь рукой подать. Ну же, почему руки не слушаются? Может, просто сдать глоток и потом?.. Последняя сила воли ускользала. Пересохшее дыхание и такие же пересохшие губы едва слышно бормотали.

— Прости... — прошептал я в пустоту, не глядя бросил амулет, оставляя его на камне.

И шагнул в воду.

Холод был абсолютным. Мгновенным. И тогда из темноты, десятки бледных рук потянулись ко мне, обвивая ноги, талию, руки. Они тащили меня вниз. В ледяную тьму. Я не сопротивлялся, да и зачем? В последний момент я услышал отчаянный крик и оглушительный щелчок аппарирования.

Он был спасен. Медальон был с ним. Миссия была выполнена.

И тьма поглотила меня.

Отредактировано Regulus Black (2025-10-11 09:43:35)

♫ Skillet • Whispers in the Dark (Slow) ♫

***

Сознание возвращалось ко мне обрывками, как будто кто-то рвал полотно на клочки и бросал их в воду. Холод. Вечный, пронизывающий до костей холод, въевшийся в плоть и ставший частью меня. Тьма. Густая, плотная, живая, состоящая из шепота мертвых губ и прикосновений бледных рук. Они тянули меня вниз, в бездну, где нет ни времени, ни памяти, ни боли. Только покой. Вечный, ледяной покой.

Я смирился. Даже отпустил. Ведь это и была цель, не так ли? Искупление. Жертва.

Но потом появился огонь.

Сначала это было лишь смутное свечение где-то на границе восприятия, пробивающееся сквозь толщу черной воды. Затем — тепло. Не просто тепло, а всплеск, яростный и хаотичный, нарушающий законы этого мертвого места. Он обжег мне кожу даже сквозь ледяную воду. И сквозь гул в ушах, сквозь шепот инферналов, я услышал его. Крик. Не просто звук, а взрыв, вырвавшийся из самой глотки, знакомый до боли, до тошноты, до слез.

Реджи... Я же просил никогда больше меня так не называть. Глупый брат с его детскими обращениями.

Стоп. Что? Сириус? Здесь?

Он был здесь. В этом аду. Он, который всегда был светом, шумом, жизнью, ворвался в мое царство тихой смерти с громом и пламенем. Его рука вцепилась в мой свитер с силой, которая не оставляла сомнений — он не отпустит. Никогда. Я не хотел так, совершенно не ждал этого!

Но ад ответил ему. Десятки, сотни ледяных пальцев обвили его лодыжки, его талию, пытаясь оттянуть его вниз, ко мне, в мою могилу. Я почувствовал, как его тело напряглось в борьбе, и впервые за все эти долгие месяцы что-то живое и острое, похожее на животный ужас, кольнуло меня в грудь. Нет. Только не он.

Я судорожно вцепился ему в плечо, уже не пытаясь вырваться, а пытаясь... помочь? Удержать? Я не знал. Легкие горели, сознание уплывало. Вода заполняла меня, вытесняя последние крохи воздуха. Я видел, как он глотает эту черную жижу, видел, как его тело содрогается в кашле, но его пальцы, сжимающие мою одежду, не ослабли ни на йоту.

И тогда случилось нечто, чего не должно было случиться. Нечто, не предусмотренное ни планами Темного Лорда, ни моим собственным планом самоликвидации.

Стихия восстала.

Тот самый воздух, что был моей стихией, моим убежищем на метле, моим символом свободы, сжатый и затопленный в моих легких, пришел в ярость. Он больше не мог быть пленником. А огонь Сириуса, его яростная, необузданная, разрушительная сущность, не могла быть потушена этой мертвой водой.

Это не было заклинание. Это был взрыв. Катаклизм.

Воздух в моих легких, отчаянный и живой, рванулся наружу. Он столкнулся с огненной бурей, что вырвалась из самого сердца Сириуса в его последнем, предсмертном усилии. Две стихии, наши стихии, столкнулись в сердцевине этого ледяного ада.

Вода вокруг нас вскипела.

Не просто забурлила, а превратилась в вихрь из огня и воздуха. Мертвая хватка инферналов ослабла на мгновение, дрогнула перед лицом этой первобытной, чистой магии жизни, рожденной отчаянием. Я почувствовал, как что-то сжимается вокруг нас, образуя хрупкий, сияющий пузырь — купол из раскаленного воздуха и ослепительных искр, выталкивающий нас, вырывающий из цепких объятий смерти.

Мы вылетели на поверхность, как пробка, и с силой рухнули на островок. Острый камень впился в ребра, и эта боль была самым прекрасным, что я чувствовал за последние годы. Она означала, что я жив. Что он жив. Во всяком случае, пока что.

Я лежал на черном камне, не в силах пошевелиться, и смотрел, как наш спасительный пузырь гаснет, рассыпаясь на миллиарды искр, которые шипя гасли в не менее черной воде. Воздух в легких был моим, но выдох пах дымом и грозой — его дыхание. Его жизнь. И тут же, прежде чем я успел что-то понять, мир снова сжался в тугой узел. Знакомое, удушающее давление. Аппарирование. Но не мое, да и куда мне, я и себя с трудом заставляю совершать подобное. Это Кричера. Он забрал нас. Вырвал из пасти пещеры.

Мы рухнули на холодный каменный пол в незнакомом мне месте. В ушах стоял оглушительный звон, тело выло от боли и пережитого ужаса. Я откашлялся, и из легких хлынула оставшаяся там черная, соленая вода, перемешанная с чем-то горьким, похожим на пепел. Я перевернулся на бок и увидел его. Сириус лежал в нескольких футах, я не спешил к нему прикасаться - отплевывается, значит жив. Его одежда дымилась, как и моя, волосы были всклокочены, уверен, как и мои, а на лице застыла гримаса, в которой смешались шок, ярость и недоумение. Очевидно, как и у меня.

Мы смотрели друг на друга через разделявшее нас пространство, и целая пропасть из обид, предательств, молчаливых упреков и громких ссор зияла между нами. Он видел меня в последний раз гордым наследником, верным псом Темного Лорда. Он ведь знал. А я, к сожалению, видел снимок - и знаю, кто он. Из Ордена Феникса. А теперь я был... тем, кого он только что вытащил из озера мертвецов.

Он спас меня. Он, которого я считал предателем, который сбежал и оставил меня одного в аду под названием Крах Дома Блэков, бросился в самое пекло, чтобы спасти того, кто когда-то считал слабым и глупый. И не только считал, но и не стеснялся говорить на публику.

Я попытался что-то сказать. Издать какой-то звук. Но из моей глотки вырвался лишь новый приступ кашля. Вместо слов я поднял дрожащую руку и разжал кулак. На моей ладони, прилипший к коже, сиял зловещим золотым блеском медальон Слизерина. Настоящий, Кричер успел его вложить мне в руку, а я невольно сжал, боясь утратить связь с реальностью. Теперь же темный артефакт с омерзением пульсировал магией в ладони. Я хотел отшвырнуть его, убраться подальше - но это удел слабости. Выходит, у меня ничего не вышло.

Я долго смотрел на амулет, потому что эта боль менее существенна, чем один лишь вид брата, а потом все же поднял глаза на Сириуса, и в моем взгляде был весь ответ. Весь ужас, все разочарование, вся правда, которую я нес в себе и ради которой был готов умереть. Воздух вокруг все еще трепетал от остаточной магии нашего взрыва, пахнул озоном и пеплом. Две стихии, столкнувшиеся, чтобы спасти нас, теперь висели между нами немым вопросом.

И в этой оглушительной тишине, лежа на холодном полу, я впервые за долгие годы посмотрел на Сириуса не как на врага или соперника, а как на единственного человека во всем мире, который, вопреки всему, пришел за мной.[/b]

♫ Saja Boys • Idol (Slow + Reverb) ♫

— Он... не умирает, Сириус. - Голос сорвался на хриплый шепот, едва слышный, но в гробовой тишине он прозвучал громче любого крика. Я видел, как его тело напряглось, хотя он все еще отплевывался водой. Кричер и вовсе дрожал, цепляясь длинными пальцами за мокрую тяжелую мантию. Эльф не знал об этом ничего, даже не знал, кто такие инферналы. Их жизнь и то, чем занимаются эльфы - всегда было чем-то добрым и полезным, податливым и верным. — Этот медальон... он не простой. Это крестраж.

Я сделал паузу, пытаясь собраться с мыслями, выстроить слова в хоть какой-то понятный порядок, а еще пытаясь хотя бы как-то восстановить раздраженный обжигающий ужас, царапающий горло. Ни один крепкий алкоголь, ни одни сигары не способны на подобное. Воздух все еще обжигал легкие, но теперь не только соленой мертвой водой, а правдой, которую я наконец-то извергал из себя.

— Он создал один. Части своей души. Спрятал... Спрятал в нет. Чтобы обмануть смерть. Два крестража. - Он ведь слышит меня? Прошу, Сириус, хотя бы сейчас включи голову. Прошу. Я перевел дух, чувствуя, как дрожь пробирается все глубже. Теперь уже не от холода, а от осознания того, что я говорю. — Я служил ему, верил... Я был глуп и доверив, каким ты всегда меня считал. Но потом... потом он взял Кричера. Показал ему это место. Оставил там умирать. Как отслуживший свое инструмент.

По его меняющемуся выражению лицу я понял. Он слушал. Впервые за много лет он действительно слушал меня.

— И я понял. Понял, кому поклонялся. Какому чудовищу. Он не ведет нас к величию, Сириус. Он ведет к уничтожению всего. И всех, кто посмеет стать на его пути. Даже своих самых верных слуг.

Я сглотнул ком в горле, сжимая медальон так, что металл впился в кожу и оставлял глубокие колющие следы.

— Я хотел уничтожить его. Этот... кусок его души. Это был единственный способ нанести ему урон. Единственный мой шанс что-то исправить. Я знал, что не выживу. Я... я был готов. Но такой магии нет у обычных волшебников. Ничего из сильного и светлого - бесполезно пытаться самому. - И тут мой голос дрогнул, выдав всю ту юношескую уязвимость, которую я так тщательно скрывал за маской холодного аристократа. Я за все годы упорства, за все время возлагаемой на себя ответственности не добился ничего. Лишь создал ложные надежды. — Но теперь... теперь он узнает. Он почувствует, что крестраж тронут. Он догадается, что это был я. И он придет. За мной. И... - Я посмотрел прямо на него, и в моем взгляде был не страх за себя, а нечто худшее — страх за него. — И за тобой. Ты видел это. Ты был там. Ты знаешь. Для него ты теперь не просто беглый Блэк. Ты свидетель. И он не оставит в живых ни одного свидетеля.

Я откашлялся, пытаясь прочистить горло, чтобы мои следующие слова прозвучали четко и недвусмысленно.

— Ты не должен был приходить. Ты должен был оставить меня там. Теперь ты стал мишенью. Так же, как и я. И они не остановятся. Пока не найдут нас обоих, а это случится обязательно.

Я откинулся на холодную стену, внезапно почувствовав смертельную усталость. Все было кончено. Все мои планы, моя жертва — все превратилось в прах. И я втянул в эту пропасть единственного человека, который, вопреки всему, прошел ради меня через огонь и воду. В прямом смысле. Теперь нам предстояло либо погибнуть вместе, либо найти способ выжить. И я даже не мог представить, какой из этих вариантов был страшнее.

Отредактировано Regulus Black (2025-10-11 09:43:18)

♫ Panic! At The Disco • House of Memories (Slowed) ♫

Осознание возвращалось в мое едва ли живое тело отнюдь не плавно, словно это застывающий пудинг, а яростными, рваными приливами, каждый из которых приносил с собой новый пласт ощущений — острых, невыносимо ярких, как будто кто-то сорвал с моих нервов всю защитную оболочку, оставив их обнаженными и кричащими от каждого прикосновения реальности.

Первым был холод. Не внешний, от мокрой одежды, впившейся в кожу тысячами ледяных игл. Внутренний. Глубинный. Идущий из самых потаенных уголков памяти, где все еще плескалась черная вода озера и шелестели шепотом бледные губы инферналов. Он был во мне. Он стал частью меня. Как и тяжесть — свинцовая, давящая, пригвождающая к холодному, шершавому полу. Каждый мускул ныл от напряжения, от той безумной, животной борьбы за глоток воздуха, которой не должно было быть вовсе. Я ведь был готов. Я принял это. Я выбрал небытие. Почему же тело упорно сопротивлялось и пошло против моей воли?

Тело… тело отчаянно цеплялось за жизнь, и сейчас оно выло диким оборотнем от перенапряжения, помня каждую секунду той агонии. Воздух в легких все еще горел, смешиваясь с привкусом соли, пепла и чего-то горького, щелочного — послевкусием того адского зелья, что до сих пор выжигало меня изнутри. Я лежал, отплевываясь от черной жижи, и сквозь оглушительный гул в ушах, сквозь хриплый, судорожный кашель, вырывавшийся из моей собственной глотки, я услышал его голос.

— Я бы и не пришел... Меня бы там не было, если бы не…

Его голос. Тот самый, что прорвался сквозь толщу воды и тьмы, став спасительным якорем, вырвавшим меня из объятий небытия. Теперь он резал слух своей хриплой, сорванной грубостью, и от этого в груди что-то сжималось, горячее и болезненное. Абсолютно ненавистное мне.

Мои пальцы инстинктивно сжались, натыкаясь на пустоту там, где еще секунду назад лежал медальон. И тут меня накрыло новой волной — на этот раз не физической, а… экзистенциальной. Ощущение пустоты. Странной, зияющей, почти головокружительной. Все эти недели, что я носил его с собой — сначала в виде отравляющего знания, потом — физически, как фальшивку проклятого талисмана, — это давило на меня. А затем настоящий живой монстр-крестраж, впившийся в мою плоть, - подавлял что-то во мне, высасывая энергию, волю, оставляя лишь холодную, безжизненную решимость отчаяния. Он был как раскаленный уголек в моем кулаке, который я сжимал все туже, чтобы боль заглушала все остальное.

Теперь его не было. И та ярость, тот страх, та решимость — все, что он в себе заключал, исчезли. А на их месте… Возникла пустота, которую стремительно заполняло что-то иное. Что-то живое, горячее, почти яростное. Кровь снова бежала по жилам, и я чувствовал ее — каждый удар сердца отдавался громким, настойчивым стуком в висках, смывая последние остатки ледяного оцепенения. Я был жив. Черт возьми, я был жив.

И тут же слова старшего, которые я так старательно пытался перестать слышать, потонули в визгливом, пронзительном скрипе, который я узнал бы среди тысяч других звуков, — голосе, принадлежавшем единственному существу, которое видело меня настоящим и все равно оставалось преданным. Которое хваткой, более настойчивой, чем у тех же инфералов, цеплялось и рукав и чуть тянуло на себя, словно я бы мог исчезнуть.

— Господин Сириус приказал Кричеру! Кричер выполнил указ недостойного господина! Недостойный господин вправе гневаться, но достойный господин спасен!

Кричер. Он был здесь. В этом месте, которое явно не было ни нашим домом, ни каким-либо другим знакомым мне пространством. Я медленно, преодолевая сопротивление собственного тела, словно пловец, борющийся с течением, повернул голову, и мои глаза, застилаемые пеленой отторжения, наконец, начали различать окружающий мир.

— Какой еще приказ? Когда это он тебе отдавал такой приказ? — Я удивленно приподнял бровь, но на самого эльфа взглянуть был не в силах. Смутное понимание, что мы находились в неизвестном месте, когда понятия нет, чего тут можно было бы ожидать... Это сильно напрягало, даже несколько пугало. А вдруг я в штаб-квартире Ордена? Может, Кричер не понимал, куда нас аппарирует? Может, он потратил на это свои последние силы или просто не осознавал опасности?

Мы находились в какой-то гостиной. Небольшой, до абсурда тесной после просторов особняка Блэков. Воздух здесь был спертым, пахнущим пылью, старой древесиной, дешевым табаком и чем-то еще... чужим, не принадлежащим нашему миру. На стенах, лишенных обоев, виднелись следы от гвоздей и темные прямоугольники — призраки сорванных картин. У единственного окна, занавешенного темной, не первой свежести тканью, стоял потертый диван, на котором валялась брошенное наспех пальто. Повсюду — на полу, на единственном кофейном столике — были разбросаны книги, свитки, пустые бутылки из-под сливочного пива, какие-то детали от мотогонок. Это было логово. Временное, неуютное пристанище. Его пристанище. Место, куда он сбежал от всего, что когда-то было его наследием. И сейчас, оглядывая эту комнату, эту капсулу его бунтарского одиночества, я с болезненной ясностью осознал — он построил себе ту же клетку, что и я. Просто прутья у нее были другие. Цвета, материал — все иное, кроме глубинного смысла. Вот только мою клетку создали еще до моего рождения, а эту глупец слепил сам, словно спасая окружающий мир от тупости упертого гриффиндорца.

— Верно, — его ухмылка, кривая и безрадостная, резанула меня прежде, чем он продолжил. — Все верно, Кричер. И, да, Регулус, я бы не пришел, как и должен был, и ты бы умер. Драккл тебя раздери, Реджи, ты бы умер!

Реджи.

Это детское прозвище, это уменьшительно-ласкательное словечко, которое я не слышал от него с тех пор, как мы перестали быть детьми, вонзилось в меня острее любого лезвия. Оно было не уместно. Оно было оскорбительно в своей фамильярности. Оно стирало все эти годы, всю пропасть из обид, молчаливого осуждения и громких ссор, что легла между нами, сводя все к тому далекому времени, когда он был моим героем, солнцем в нашем мрачном доме, а я — его тенью, его «Реджи», вечно бегущим за ним по пятам. Тенью, которую он в итоге бросил, не оглянувшись. Еще и посмеявшись вслед.

И тут его злость, та самая, что всегда была его движущей силой, выплеснулась наружу, сметая его же усталость. Он поднялся с пола с той самой кошачьей грацией, что всегда была его отличительной чертой, даже в гневе. В следующее мгновение он уже был рядом, его тень накрыла меня, а пальцы — длинные, сильные, с белыми от напряжения костяшками — с силой, от которой мои кости затрещали, вырвали из моей ладони медальон.

— Отдай. — мой голос прозвучал тихо, но в нем не было просьбы. Это был холодный, отточенный приказ, кованное сталью воли слово, за которым стояли недели исследований, страха и решимости.

Он проигнорировал его, сжимая золотой диск в кулаке, его лицо исказила гримаса чистой, нефильтрованной ярости. На которую он, к слову, не имел никакого морального права.

— Ты слышишь меня? Ты бы умер! И не было бы ничего! Ни этого разговора, ни этой безделушки.

— Это не безделушка, — я попытался встать, опираясь на стену. Его скудный склад ума попросту не понимал масштабы, насколько опасную и темную материю, воплощенную в магию артефакта, он называл столь нелепым словом. Мокрые одежды тяжело свисали с меня, но адреналин, все еще бурлящий в крови, давал кое-какие силы. Новое, странное ощущение — ощущение жизни, вернувшейся вопреки всему, — заставляло мышцы подчиняться. — И я искренне надеюсь, что ты прекрасно это понимаешь. Иначе бы не был здесь.

— Это. Не. Стоит. Твоей. Жизни. — он чеканил слова, заглядывая мне в лицо, и его дыхание, пахнущее дымом и озоновой горечью нашего взрыва, обжигало мою кожу. — И моей тоже. Слышишь меня?

— Я слышу тебя с того самого дня, как ты ушел, Сириус! — голос сорвался, наконец прорвав ту плотину ледяного спокойствия, за которой я скрывался все эти годы. В нем [голосе] клокотала горечь, которую я годами подавлял, замораживал, запирал в самых глубоких склепах своей души. — Я слышал каждое твое громкое, показное слово о свободе! Я видел, как ты плюешь на все, что должно было иметь для тебя значение! На семью! На долг! На меня!

Я сделал шаг вперед, больше не чувствуя тяжести мокрой одежды, хотя, быть может, и не обратил внимание как мантия спала с плеч на пол, лишая увесистого груза, тем сильнее ощущалась жгучая ярость, которая вытесняла остатки страха и отречения. Это была ярость не только на него. Это была ярость и на самого себя. На свою слабость. На свою слепоту. На ту боль одиночества, что грызла меня изнутри все эти затянувшиеся годы, но не затянувшиеся шрамы.

— Ты кричишь сейчас о моей жизни? Где ты был, когда эта жизнь превращалась в цепь из ожиданий и обязательств, которые ты с таким удовольствием на меня сбросил? Ты сбежал, Сириус! Ты выбрал легкий путь — путь громких слов и показного бунта! А я остался! Я остался разгребать последствия твоего побега! Думаешь, что сделал свой выбор и показал всем и каждому, как тебе плевать на наше наследие? А на деле — лишь доказал, что ты не вырос из 10-летнего возраста, когда для тебя стало игрой — спорить с родителями, самоутверждаться за счет того, что я маленьким хвостом бегаю позади и возношу тебя выше крови, словно только ТЫ бываешь прав.

Мой взгляд упал на медальон в его руке. Золото слабо поблескивало в полумраке комнаты, и сейчас, глядя на него со стороны, я с ужасом осознавал его подлинную, чудовищную природу. Это был не просто артефакт. Это была гниющая часть души, оскверненная величайшим злодеянием. И я добровольно понес эту гниль в себе, как некую святыню, как цель.

— Вот только я нашел в себе силы не просто сбежать, а попытаться исправить то, что считал правильным! Пусть это и было ошибкой. Пусть это привело меня на край гибели. Но я действовал. А не просто болтал и убегал, праздно радуясь компании таких же безалаберных детей! Что ты можешь вообще с этим сделать? — Я слабым движением руки указал на крестраж, теряя желание видеть собственного брата, хотя совсем недавно предательское тепло и радость в груди больно перехватили дыхание.

— Я решу этот вопрос так, как сумею. А ты больше никогда не окажешься ввязан во что-то подобное. Обещай мне!

Его требование повисло в воздухе, такое же наивное и эгоцентричное, каким он был всегда. Он все еще видел во мне того маленького мальчика, которого нужно защищать от самого себя. Он не понимал. Впрочем, никто не понимал. Потому что я никогда никому не позволял заглянуть достаточно глубоко.

«Никогда не показывай всех своих карт. Даже за столом с самыми близкими союзниками. Сила — в знании, которое ты хранишь только для себя». Этот урок я выучил в восемь лет, когда подслушал разговор отца с его «доверенным» партнером. Они смеялись, пили бренди, обсуждали будущие союзы. А на следующее утро отец предоставил в Министерство компрометирующие документы, которые чуть не отправили его партнера в Азкабан. С тех пор я понял: доверие — это уязвимость. А уязвимостью всегда пользуются. Я видел, как маман использует слабости отца, чтобы добиться своего. Видел, как друзья отца льстят ему в лицо и злословят за спиной. Мир, в котором я вырос, был миром масок и кинжалов за спиной. И я научился носить самую прочную маску — маску безупречного, холодного наследника, не имеющего слабостей.

Я не ответил на его требование. Я лишь смотрел на него, чувствуя, как ярость медленно уступает место леденящей, пронзительной ясности. Он ждал обещания. Обещания, что я не причиню себе вреда. Он не понимал, что та часть меня, что была готова на самоуничтожение, уже сгорела в том озере, вытесненная взрывом нашей общей магии. Теперь во мне было нечто иное. Не отчаяние, а решимость. Холодная, безжалостная и куда более опасная.

Он рухнул рядом со мной, утянув за собой следом, его плечо коснулось моего. Его энергия иссякла, и в его голосе, когда он снова произнес это проклятое имя, прозвучала не детская мольба, а усталость взрослого человека, познавшего потерю.

— Реджи, пообещай мне... Я уже потерял вас всех однажды. И не готов пережить это еще раз.

Я отстранился. Не резко, но достаточно, чтобы разорвать этот физический контакт. Его прикосновение обжигало, и не из-за температуры, а из-за того, что оно означало. Оно будило в памяти другие прикосновения — случайные похлопывания по плечу от отца, редкие, ледяные объятия матери, товарищеские толчки от Барти. Все они были расчетливы, несли скрытый смысл, ожидание, оценку. А это… это было просто. Человечно. И от этого — невыносимо болезненно.

Я посмотрел на него — на его мокрые, всклокоченные волосы, на глубокие тени под глазами, на напряженные, уставшие линии вокруг рта. Он был измотан до предела. Он был жив. И он был здесь, в этой убогой квартире, которая так явно кричала о его разрыве с тем миром, из которого мы оба вышли. И в этот миг, глядя на него, на этого изможденного, хрипящего человека, который только что прошел через ад, чтобы вытащить меня, меня накрыло новой волной. На этот раз — не ярости, не обиды. А осознания.

Оно пришло не как озарение, а как медленный, тяжелый, давящий груз, обрушившийся на плечи. Я едва не лишил их всего. Не только его. Всех.

Я представил лицо отца, когда до него дойдет весть о моей смерти. Не показную суровость, а то, настоящее, что я видел лишь мельком, когда он думал, что никто не видит. Ту едва заметную дрожь в уголках губ, когда он смотрел на портрет деда Арктуруса. Ту тяжесть в плечах, с которой он возвращался после очередного совещания, где его мнение уже не было решающим. Мгновение тихого, безысходного горя, прежде чем маска спартанского достоинства вновь застынет на его лице. Он бы никогда не подал виду. Никогда не произнес бы мое имя вслух. Но в тишине своего кабинета, в свете одинокой свечи, он позволил бы себе опустить голову. Всего на мгновение.

Что осталось бы от него, от его гордости, от его наследия, если бы оба его сына оказались предателями — один открытым бунтарем, другой — тихим самоубийцей? Дом Блэков, выстоявший века, переживший войны и скандалы, пал бы не от рук врагов, а от рук собственных наследников. Он, Орион Блэк, человек, выстроивший всю свою жизнь как безупречную крепость, оказался бы тем, кто не смог удержать даже собственную кровь. Все его стратегии, все эти тонкие игры — все обратилось бы в прах. Он остался бы один в этом проклятом особняке с женой, чье состояние лишь усугублялось бы от потери, с портретами предков, которые смотрели бы на него с немым укором. Хранитель пустоты. Страж гробницы.

И ради чего? Ради жеста? Ради попытки — тщетной, как я теперь понимал — исправить то, что уже не исправить? Я был готов обречь его на эту участь. Готов был стать последним гвоздем в крышку его гроба. Потому что мне казалось, что мой уход — это единственный честный поступок в мире лжи. Но это была не честность. Это было бегство. Бегство, куда более подлое, чем уход Сириуса. Тот хотя бы имел смелость хлопнуть дверью на виду у всех. Я же собирался тихо исчезнуть, оставив за собой лишь вопросы и незаживающую рану.

Эта мысль обожгла меня сильнее вод озера. Сильнее зелья. Потому что сейчас, глядя на Сириуса, на его сломленную, но все еще яростную позу, я понимал — мы оба, каждый по-своему, оказались мальчишками, бьющимися в истерике, не думая о тех, кому придется разгребать последствия. Разница лишь в том, что его истерика была громкой, а моя — тихой. Но разрушала она ничуть не меньше.

Отец... Он научил меня многому. Холодной логике. Невербальной дипломатии. Искусству ждать. Но одному он научить не смог — цене жизни. Не той абстрактной «чести», что висела на фамильном гербе, а той простой, тяжелой цене дыхания, сердцебиения, возможности видеть, как свет заката ложится на позолоту рам. Цене, которую я был готов так легко отринуть. И теперь, стоя по колено в ледяной воде собственного прозрения, я впервые видел его не как монумент, а как человека. Сломленного, проигравшего, но все еще цепляющегося за те обломки, что ему оставили мы с братом.

И я едва не отнял у него последнее.

Я представил мать. Ее холодное, надменное лицо, всегда напоминавшее изваяние из самого белого мрамора. И ту едва уловимую дрожь в тонких, изящных пальцах, которую я замечал лишь дважды в жизни — когда провожала взглядом его удаляющуюся спину в тот последний вечер и когда я признался ей, что видел его на снимке Ордена. Эта дрожь была единственным признаком того, что под слоем ледяного высокомерия и фанатичной преданности чистоте крови все еще билось человеческое сердце.

Теперь дрожала бы и вторая рука. Обе эти изящные руки, всегда такие уверенные в своих жестах, теперь не смогли бы удержать даже чайную чашку, не выдав внутреннего смятения. И в ее глазах, помимо привычной суровости и разочарования, поселилось бы что-то еще — абсолютная, всепоглощающая пустота. Та пустота, что остается после того, как рушится последняя опора.

Ведь я был этой опорой. Тихим, послушным, идеальным наследником. Той самой надеждой, что не позволила ей полностью сойти с ума от материнской утраты после ухода Сириуса. Я был живым доказательством того, что ее жизнь, ее жертвы, ее преданность традициям — не напрасны. Что хотя бы один из ее сыновей оправдает ожидания, продолжит род, пронесет фамилию Блэков через все бури, вознеся ее на ту высоту, на которую она, Вальбурга Блэк, всегда считала нас достойными взойти.

А вместо этого — тишина. Еще одна пустая комната в особняке. Еще один портрет на стене, который никогда не заговорит. Еще одно имя, которое она сожжет с тем же ледяным отчаянием. Два сына. Два провала. Ее великие амбиции, ее планы, ее гордость — все обратилось бы в прах, в дым, в пепел на фамильном гобелене.

Она бы не проронила ни слезы. Не издала бы ни звука. Но с этого дня это стало бы единственной реальностью, в которой она могла бы существовать. Вероятно, она бы даже заперлась в особняке с призраками нашей семьи, с шепчущими портретами, с Кричером, чье присутствие лишь подчеркивало бы мертвенную тишину этих залов. Ее мир, и без того хрупкий, рухнул бы окончательно, похоронив под обломками последние проблески здравомыслия.

И я, ее «верный» сын, стал бы архитектором этого краха. Своим тихим, «благородным» самоубийством я нанес бы ей удар куда более страшный, чем любой бунт Сириуса. Потому что бунт — это все-таки действие, проявление воли, пусть и направленной против нее. А мой уход стал бы молчаливым приговором всему, во что она верила, всей ее жизни. Последним, оглушительным аккордом, заглушившим все остальные звуки.

Стоя там, на холодном полу квартиры Сириуса, я впервые с абсолютной, мучительной ясностью осознал: своей смертью я убил бы не только себя. Я стал бы палачом для той, что дала мне жизнь. И никакие высокие идеи, никакое стремление к искуплению не оправдали бы этого последнего, самого страшного предательства.

Я подумал о команде. О «Уимборнских Осах». О тренере Годрике, чьи проницательные глаза разглядели за аристократической холодностью не просто талант, а понимание ветра. Он вкладывал в меня время, терпел мою замкнутость, потому что верил — за ней скрыт игрок, способный на большее, чем просто техничное исполнение маневров. Представил партнеров по полю. Капитана, чьи крики во время тренировок заставляли выкладываться на пределе. Загонщика, с которым мы молча отточили связку «Обманный вираж». Все эти часы, весь пот и сбитое дыхание, все моменты молчаливого понимания, когда взгляда было достаточно, чтобы предугадать следующий ход. И вот — пустота. Незаполненное место в составе. Неловкое молчание перед тренировкой. Их недоуменные лица, шепот в раздевалках: «Блэк? Регулус Блэк? Погиб? Но как?». Они строили бы догадки — несчастный случай, темная магия, семейные разборки. Но они бы никогда не поняли сути. Для них я навсегда остался бы загадкой, странным, замкнутым аристократом, который бесследно исчез, оборвав все нити, что едва начали тянуться к другим людям. Я не просто умер бы. Я превратился бы в легенду, в предостережение, в очередной кирпич в стене, отделяющей мир Блэков от всех остальных. И самое горькое — я сам бы возвел этот кирпич.

Я подумал об Амикусе. О том, как его циничная, язвительная опека за эти четыре года стала… привычной. Почти что родственной в своем извращенном ключе. Он, с его грубыми шутками и манерами, был полной моей противоположностью. И все же за эти годы мы нашли свой способ сосуществования — в колкостях, в молчаливом наблюдении, в редкие моменты, когда его взгляд терял привычную насмешку и становился просто уставшим. Он бы фыркнул, назвал меня идиотом, выругался. Сказал бы что-то вроде: «Ну что, аристократ, нашел себе изящный способ сбежать?». Но в его глазах, тех самых, что видели больше, чем следовало, мелькнуло бы нечто большее, чем просто раздражение. Что-то вроде… досады. Почти что потери. Не той громкой, драматичной потери, что переживают нормальные люди, а тихой, ядовитой, как сам он. Потери ценного партнера.

Он, единственный, кто, возможно, догадывался о моих сомнениях. Чьи глаза порой задерживались на мне с непривычной проницательностью, когда я слишком долго молчал. И единственный, кто ничего не сделал, чтобы меня остановить. Не из равнодушия. А потому что и он, в своем искаженном мире, верил в свою идею долга. Долга перед делом, которому служил, перед собственной семьей. И, возможно, в тот извращенный кодекс чести, который запрещал мешать другому сделать его собственный, окончательный выбор.

И теперь, оставшись один, он бы продолжил свой путь. Стал бы еще более жестоким, еще более циничным. Заглушая то пустое место, что оставил бы я. Моя смерть стала бы для него не трагедией, а еще одним подтверждением жестокости этого мира. И в этом заключалась бы моя последняя, непреднамеренная жестокость по отношению к нему — человеку, который, вопреки всему, стал чем-то вроде маяка в шторме.

И я подумал о Кричере. О том, как он смотрел на меня в пещере. Не с покорностью, а с отчаянием друга. Единственного существа, которое знало меня настоящего — со всеми моими страхами, слабостями, сомнениями — и все равно считало меня «достойным господином». Что бы с ним стало? Он выполнил бы приказ. Уничтожил бы медальон. Если бы смог. А потом? Вернулся бы в особняк, к своим обязанностям, неся в себе знание о моей гибели, став вечным хранителем моего позора и моего провала.

И, по правде говоря, больше всего, острее всего, я подумал о нем. О Сириусе. Который, несмотря на все, на всю пропасть между нами, пришел. Который не побоялся нырнуть в озеро смерти. Который сжег последние остатки своей силы, чтобы вырвать меня оттуда. Я смотрел на его сгорбленную фигуру, на его опущенные плечи, и видел не бунтаря, не предателя рода, а просто… брата. Изможденного, испуганного, в отчаянии умоляющего меня не уходить.

Я едва не отнял у него это. Едва не заставил его нести на себе двойное бремя — вину за мой уход и горечь от новой, окончательной потери. Я был готов разбить его окончательно, даже не осознавая этого. Потому что был слишком поглощен своим собственным страданием, своей собственной «великой» жертвой. В горле встал ком, горячий и тугой. Глаза застилала влажная пелена. Я сглотнул, пытаясь протолкнуть эту слабость обратно, внутрь, в ту клетку, где она и должна была оставаться. Но сейчас… сейчас она не слушалась. Слишком много было всего. Слишком ярко. Слишком реально.

Я отодвинулся от стены, чувствуя, как по телу растекается странная, тревожная энергия — смесь адреналина, стыда, ярости и какого-то нового, незнакомого чувства… ответственности? Не перед абстрактным долгом или идеей, а перед живыми людьми. Страх ушел. Осталась только реальность. Жестокая, неумолимая и требующая действий. Действий, от которых теперь зависел не только я.

— Не называй меня так больше, не зови меня Реджи, — наконец выдавил я, и мой голос, сорвавшийся на хриплый шепот. — Ты потерял право называть меня так, когда перестал хотеть быть моим старшим братом.

Я перевел взгляд на медальон, все еще зажатый в его пальцах. Он был не просто куском металла. Он был символом. Символом той тьмы, что угрожала нам всем. И того выбора, что стоял теперь перед нами.

— И ты не «потерял» нас, Сириус. Ты сам от нас отказался. Теперь же... теперь у нас есть это. — Я кивнул в сторону зловещего золотого диска. — И тот, кто его создал, уже знает. Он, вероятно, уже почувствовал вторжение. Он знает о предательстве. И он придет. Не за тобой и не за мной. За нами. И твои детские просьбы об обещаниях ничего не изменят... Но все же, прости...

Я медленно встал и выпрямился во весь рост, отбрасывая тень на стену. Мокрая одежда все еще тяготила, но теперь ее вес ощущался иначе — не как саван, а как доспехи. Касаться брата было странно до мурашек, но я отбросил эту мысль и сжал длинными пальцами его плечо, стараясь хотя бы так поддержать в нем силы двигаться дальше.

— Так что хватит уподобляться ребенку, который просит не уходить на войну. Война уже здесь. И мы оба, хотим того или нет, находимся на ее передовой.

Я смотрел на него, и в моем взгляде не было ни прежнего обожания, ни прежней обиды. Был лишь спокойный, заметно оттаявший лед, а годы одиночества и отчаяния не стирались, но брешь разрасталась с завидной скоростью, теперь же весь негатив был направлен вовне — на общего врага.

— Вопрос не в том, чтобы давать пустые обещания. Вопрос в том, что мы будем делать дальше.

И впервые за долгие годы я не чувствовал себя одиноким в своем решении. Пусть мой союзник был непредсказуем, зол и раним. Но он был. И это мой брат.

Отредактировано Regulus Black (2025-10-11 09:43:02)

Я замер в нелепой позе, словно моя фигура, до этого напряженная и готовая к отпору, внезапно лишилась всякой энергии. Плечи опустились, спина согнулась под невидимой тяжестью. Я медленно, как в замедленной съемке, отступил на шаг назад, а мой взгляд, только что полный яростного огня, стал пустым и обращенным внутрь себя. Тишина, последовавшая за словами Сириуса, обрела густоту, стала почти осязаемой. Когда я наконец заговорил, мой голос звучал приглушенно, без прежней горячности, почти монотонно, и от этого каждое слово обретало особую, леденящую тяжесть.

Ты был прав. Я достаточно натворил. Возможно, самое страшное из всего, что я совершил, — это позволил себе поверить, что моя смерть что-то исправит. Это была последняя, отчаянная попытка слабого человека найти легкий выход из лабиринта, который он сам же и построил. Ты называл это подвигом? Это был побег. Побег от ответственности, от стыда, от необходимости смотреть в глаза последствиям своих действий. И да, я был напуган. Не только им. Я был напуган самим собой. Тем, во что я превратился. Тем, что мои идеалы, вся моя вера, оказались построены на песке, и когда этот песок ушел из-под ног, я предпочел рухнуть в бездну, а не искать твердую почву.

Ты просил обещания. Обещания быть сильным. Ты думал, сила в том, чтобы не поднять на себя руку? Возможно. Но настоящая сила, брат, — это остаться жить с грузом того, что ты совершил. Со знанием, что твои поступки, твоя слепота, твое молчаливое одобрение... все это стало частью механизма, что перемалывает не кости, а жизни. Ты хотел, чтобы я пообещал не умирать? Хорошо. Я обещал. Но это было пустое слово, если за ним не следовало ничего. Обещание жить — куда страшнее обещания умереть. Потому что теперь мне предстояло жить с этим. Каждый день. Просыпаться с этим. Засыпать с этим. Смотреть в зеркало и видеть не благородного наследника, не заблудшего искупителя, а человека, который стоял по ту сторону и лишь в последний момент осмелился перейти черту. Так что да, Сириус. Я обещал тебе жить. Но будь готов к тому, что человек, который будет жить, — это уже не тот мальчик, которого ты когда-то знал. И не тот фанатик, которым я стал. Это... кто-то третий. И я сам еще не знал, кто он. Чего стоил и чего мог быть достоин.

Что же до семьи... Ты спрашивал, важна ли она мне. Да. Проклятие это или благословение, но она была важна. Именно поэтому я не мог позволить себе снова стать тем, кем был. Ни послушной марионеткой в жадных руках, ни тихим самоубийцей, чья смерть становилась последним гвоздем в крышку их гроба. Если я и должен был быть сильным ради кого-то, то не ради абстрактной «чести дома», а ради конкретных реальных людей. Чтобы однажды, возможно, у меня хватило сил вытащить и их из этой трясины, в которую мы все погружались с каждым поколением.

— Твоя квартира... твое убежище. Я принимаю твое условие. Я остаюсь здесь. Не потому, что верю в твой Фиделиус или в безопасность этих стен. А потому, что это — единственное место, куда он, быть может, не сунется сразу. И потому, что... здесь есть ты. И этот Люпин, которого ты упомянул. — Возможно, именно здесь, в этой тесноте, среди чужих вещей и чужих запахов, я смогу начать собирать осколки самого себя заново. Не как Блэка. Не как Пожирателя. А просто как человека. — Но ты совершаешь роковую ошибку, Сириус. Ты говоришь, что крестражем займутся в Министерстве. Ты веришь в их специалистов, в их протоколы, в их силу. Ты, служивший там, должен был понимать это лучше меня. Министерство — это гигантский, неповоротливый механизм, пронизанный коррупцией, страхом и некомпетентностью. Ты действительно думаешь, что эта «язва», как ты ее называл, не пустила там свои корни? Что среди твоих коллег нет тех, кто тайно сочувствовал ему? Или тех, кто просто испугался, столкнувшись с тем, что не в состоянии понять? Ты отдашь часть его души... в руки бюрократов. — Ты рискуешь тем, что ее не уничтожат. Что ее изучат. Что ею заинтересуются не те люди. Что она просто... затеряется в архивах, чтобы однажды быть найденной тем, кто вернет ее хозяину. Ты передашь его величайшую тайну в учреждение, которое с завидным постоянством демонстрировало свою неспособность справляться с кризисами.

Я не мог тебя остановить. У меня не было ни прав, ни сил оспаривать твое решение. Ты — аврор. Ты — член Ордена Феникса. Ты верил в свою систему. И, возможно, твоя вера была сильнее моего знания. Но я умолял тебя... Будь осторожен. Не доверяй слепо. Помни, с чем ты имеешь дело. Это не просто темный артефакт. Это — сама суть того зла, с которым ты боролся. И оно не позволило бы уничтожить себя так легко.

— Хорошо, — мой и без того нетвердый голос сорвался от дрожи по всему телу, но я пытался ее остановить. — Есть ли здесь... горячая вода? И сухая одежда?

Да, Сириус. Мы друг друга услышали. Я услышал твою усталость, твое упрямство, твою... заботу, скрытую под слоем сарказма и приказов. А ты... Услышал ли ты меня? Услышал ли ты не просто слова обиженного брата, а предостережение того, кто видел чудовище изнутри? Кто знал, на что оно было способно? Кто понимал, что битва с ним — это не дуэль на волшебных палочках, а война за саму душу нашего мира.

Я оставался. Я должен был быть сильным. Но наша война только начиналась. И первое сражение в ней — за ту безделушку, что ты так уверенно зажимал в своей руке. Проиграй его — и все остальное не имело бы значения.

Я медленно поднимался по деревянной лестнице, цепляясь мокрыми пальцами за перила. Каждая ступенька отзывалась глухим стуком в висках, будто кто-то бил в набат внутри моей черепной коробки. Вода с моей одежды капала на окрашенные доски, оставляя на них темные следы, похожие на кровь из старых ран. На площадке между этажами я останавливался, опираясь лбом о прохладную стену. Глаза были закрыты. Я пытался отдышаться, но воздух в легких все еще пах озерной тиной и смертью.

Ничего святого. Этот дом... он был таким пустым. Не в смысле отсутствия мебели — хотя ее здесь действительно мало. А в смысле... отсутствия давления. В особняке Блэков воздух всегда был густым, тяжелым от воспоминаний, от призраков, от тысяч невысказанных правил. Здесь же... просто стены. Светлые, незахламленные стены. Ни одного фамильного портрета, ни одного герба. И эта простота вызывала странное чувство — не то освобождения, не то падения в пропасть. Будто с меня, как с девицы, сняли корсет, к которому я привык за двадцать лет, и теперь я мог просто развалиться на части.

Я проходил мимо приоткрытой двери. Оттуда не доносилось ни звука, но все же было заметно, что интерьер обставлен чуточку больше, чем никак. Я замирал на мгновение, чувствуя, как учащался пульс. Кто там жил? Сириус или друг моего брата? Вся моя вышколенная вежливость, все те годы тренировок по поддержанию безупречной маски аристократа — все это требовало, чтобы я представился, извинился за вторжение... Но ноги не слушались. Я просто стоял и смотрел, не в силах просто уйти - комната была тихой и чужой, я чувствовал себя вором в этом доме.

Я проскальзывал в первую же пустую комнату напротив и закрывал дверь. Прислонялся к ней спиной и медленно сползал на пол. Колени подгибались сами собой. Комната была почти пуста — голые стены, пыльный паркет, свернутый ковер в углу. Ничего своего. Ничего, что напоминало бы мне о том, кто я. Или кем был.

«Как?» — этот вопрос бился в висках снова и снова, как мотылек об стекло. Как я посмотрю в глаза отцу?

Я представлял его кабинет. Темное дерево, запах воска для полировки и старого пергамента. Он сидел в своем кресле, пальцы сложены домиком. Его взгляд — не гневный, нет. Холодный. Оценивающий. И молчание. То самое молчание, которое всегда было страшнее любого крика. Что я мог сказать? «Простите, я оказался слабее, чем вы думали»? «Я испугался»? «Я увидел, во что превратился наш идеал, и мне стало противно»? Полная чушь.

Я сжимал пальцы, пытаясь согреть их. Они все еще были ледяными, будто часть того озера навсегда осталась во мне.

Он не принимал оправданий. Он никогда их не принимал. Для отца существовали только поступки и их последствия. Мой поступок — предательство. Сначала — предательство их идеалов, когда я снял личину Пожирателя. Теперь — предательство самого себя, когда я попытался сбежать из этого выбранного ими же мира через самоубийство. Двойное предательство. В его глазах я уже не был сыном. Я был неудавшимся проектом. Позором для фамилии, который даже не сумел достойно уйти, позволив спасти себя тому, кого они вычеркнули из родового древа. Блэки едва не лишились последнего и единственного наследника крови.

А маман... Ох Мерлин, бедная маман.

Я прижимал ладони к глазам, пытаясь выдавить из себя хоть слезу. Но глаза были сухи. Шок все еще сковывал меня изнутри.

Объясняться? Какими словами? Правда убила бы их. Ложь убила бы меня. Молчание убило бы нас всех. Я был заперт в этой комнате, в этом чужом доме, с мокрой одеждой, прилипшей к коже, и с пониманием, что любое мое слово, любой мой шаг отныне будет нести в себе яд. Я хотел искупить свою вину перед миром, похитив крестраж. А в итоге совершил куда более страшное преступление — предал тех, кто... кто, несмотря ни на что, верил в меня. По-своему. Своей уродливой, ядовитой, «блэковской» верой.

Я сидел на полу и смотрел на свои дрожащие руки. Они были пусты. Ни медальона, ни палочки, ни даже клочка собственного достоинства. Только холод. И тишина. Такая оглушительная, что казалось, будто весь мир замер в ожидании того, что я сделаю дальше. А я... я не знал. Я просто не знал.

Отредактировано Regulus Black (2025-10-11 09:42:44)

Я сидел на холодном полу, уставившись в одну точку на пыльном паркете, и чувствовал, как реальность медленно возвращается ко мне обрывками — не связными мыслями, а разрозненными физическими ощущениями, каждое из которых было отдельной пыткой. Леденящий озноб, пронизывающий до самых костей, казалось, впитался в меня навсегда, став частью моего естества. Невыносимая тяжесть мокрой шерсти на плечах давила с силой, сравнимой с тем, как инферналы тянули вниз в черную пучину. Ноющая дрожь в мышцах не прекращалась ни на секунду — мелкая, беспрерывная, словно внутри меня запустили какой-то чудовищный механизм, который я не мог остановить. Я слышал неясные звуки за дверью — приглушенные шаги, скрип половиц, — но они доносились будто сквозь толщу воды, не вызывая ничего, кроме глухого, апатичного безразличия. Та часть меня, что была вышколена годами постоянной осторожности и подозрительности, должна была насторожиться, но другая, большая и окончательно сломленная, была слишком опустошена и измотана, чтобы реагировать. Пусть этот чужой дом, этот неузнаваемый Сириус, этот хаос, в который превратилась моя жизнь, делают со мной что хотят. Я был выжат досуха, как тряпка, выброшенная после уборки, не имеющая ни воли, ни цели.

Когда дверь наконец открылась, я не сразу поднял взгляд. Свет из коридора упал на мои мокрые ботинки, и я безучастно наблюдал, как его луч выхватывает из полумрака грязные капли на пыльном дереве. Лишь через несколько секунд я медленно, с невероятным трудом, словно мои веки были сделаны из свинца, перевел взгляд на вошедшую фигуру. Он был другим. Сухим. В чистой, пусть и помятой домашней одежде, которая казалась теперь символом недостижимого комфорта и нормальности. И тогда мой взгляд упал на его шею. Я замер, дыхание перехватило, и в груди что-то болезненно сжалось. Тот самый золотой медальон, тот самый кусок оскверненной души, висел на его шее как безвкусное, кощунственное украшение. Он был здесь. Со мной. В этом доме, который должен был стать убежищем. Мой взгляд застыл на нем, прилип к мерцающей в полумраке поверхности, и на мгновение я снова с абсолютной, шокирующей ясностью почувствовал всё: ледяную воду озера, сковывающую легкие, давящую тишину под водой, и тот ужасающий шепот инферналов, что пробивался прямо в мозг. Этот артефакт, эта частица величайшего зла, пульсировала чужим, отвратительным ритмом, который отзывался тошнотворной волной в моей собственной груди, будто пытаясь синхронизироваться с моим сердцебиением и найти в нем слабое место.

— Сними это... — мой голос прозвучал хрипло, тише, чем я ожидал, и до боли знакомый. Это был шепот загнанного в угол зверя, человека, находящегося на самом краю. Я с огромным усилием оторвал взгляд от мерцающего золота и посмотрел прямо на Сириуса, и в моих глазах, я знал, стоял неприкрытый, животный ужас. — Сириус... прошу тебя... умоляю... сними это с себя. Сейчас же.

Он опустился передо мной на колени, и его слова — что-то о еде, о ванне, о том, чтобы согреться, — прозвучали как глупая, неуместная издевка, как детский лепет на фоне надвигающегося апокалипсиса. Они не доходили до сути, не касались того настоящего ужаса, что сидел во мне холодным, тяжелым камнем. Его забота о сухой одежде и горячей еде казалась смехотворной, жалкой попыткой залатать дыру в тонущем корабле, пока в трюме плещется настоящее чудовище. Но хуже всего, неизмеримо хуже, были его руки. Когда его пальцы, живые, теплые, потянулись к воротнику моего мокрого свитера, я резко, почти инстинктивно дернулся назад, ударившись затылком о стену. Само прикосновение, даже через толстый слой промокшей шерсти, обожгло кожу ледяным огнем. Вся моя нервная система, и без того взвинченная до предела пережитым кошмаром, среагировала мгновенным, животным, паническим отторжением. После того озера, после тех бесчисленных ледяных рук, цеплявшихся за мои ноги, за руки, за горло, пытаясь утянуть в вечный холод, любое прикосновение, даже самое благонамеренное, было пыткой. А это... это было в тысячу раз хуже. Он касался меня, будучи отмеченным, несущим на себе печать самой скверны, которую я пытался уничтожить.

— Не трогай меня! — вырвалось у меня с такой резкостью и горечью, что, казалось, воздух в комнате дрогнул. Я видел, как он отшатнулся, и чувствовал дикое удовлетворение от этого. Я сжался в комок, пытаясь стать меньше, спрятаться, исчезнуть. Дрожь, до этого мелкая и постоянная, стала такой сильной, что мои зубы выстукивали беспорядочную дробь, а пальцы непроизвольно впились в собственные плечи, пытаясь удержать тело от полного развала. — Не трогай... пока... пока он на тебе... Не смей прикасаться...

Я видел растерянность, видел, как он пытался помочь, как в его голове рождались какие-то простые, логичные решения — снять мокрое, одеть сухое, накормить, согреть. Но все это не имело ни малейшего значения перед лицом того факта, что он, мой собственный брат, превратил себя в ходячий алтарь тому, что я возненавидел всеми силами своей души. Единственное, что имело значение в этой вселенной, был тот кусок холодного металла, что висел у него на груди. Он был словно магнит, притягивающий к себе весь ужас этого дня, всю тьму, из которой мы едва выбрались, всю ту грязь и предательство, что привели меня на край той пещеры.

— Ты не понимаешь... — мой голос снова сорвался на надтреснутый, отчаянный шепот. Я обхватил себя руками так сильно, что кости затрещали, пытаясь унять эту предательскую дрожь, сжать ее внутри, но это было бесполезно. Она шла из самого нутра, из той части, что уже никогда не будет согрета. — Ты носишь его на себе... Ты думаешь, это просто кусок металла? Это часть ЕГО. Его души. Она... она чувствует. Она связывает. Он может... он может через это чувствовать тебя... нас... это место... И если он это сам осознает, понимаешь, что будет с тобой? Ты окклюменцию изучал? Сейчас самое время.

Отчаяние, горькое и беспомощное, подкатило к горлу, сжимая его так, что я едва мог дышать. Все его громкие, уверенные слова о Министерстве, о специалистах, о протоколах и безопасности... а в итоге он, мой бунтующий, не верящий ни в какие авторитеты брат, просто повесил эту штуку себе на шею, как трофей, как диковинку. Бездумно. Опасно. С наивностью ребенка, нашедшего блестящую пуговицу. Он принес самое сердце тьмы, самую суть того зла, с которым якобы боролся, в наше единственное хрупкое убежище. Он собственными руками перечеркнул все, ради чего я... ради чего я чуть не умер.

— Ты не отнес его... — в моих глазах читалось леденящее душу, окончательное прозрение. Вся его уверенность, все его планы, вся вера в свою систему — все это разбилось в прах о простую, страшную реальность, которую я знал, а он — нет. — Ты оставил его здесь. С нами. Зачем? Почему... почему он на тебе? Что ты думаешь сделать? Играть с ним? Изучать?

Его последний вопрос, тот самый, детский и нелепый — «Как ты себя чувствуешь?» — прозвучал как самая жестокая насмешка. Как я могу чувствовать себя, когда частица величайшего зла, которое я пытался уничтожить ценою собственной жизни, теперь висит на шее у моего брата в двух шагах от меня, пульсируя своим мертвым, но живым ритмом? Я закрыл глаза, снова уходя в себя, в ту единственную крепость, что у меня оставалась. Слабость накатывала густыми, тяжелыми волнами, и бороться с ней больше не было ни сил, ни желания.

— Холодно... — прошептал я в пустоту, уже не обращаясь к нему, а просто констатируя факт моего существования. Голос был плоским, безжизненным, лишенным каких бы то ни было эмоций. — И пусто. Как будто... как будто часть меня так и осталась в той воде... навсегда. А другую... другую часть... ты сейчас надел на себя.

Я так и сидел, сжавшись в комок на холодном полу, отчужденный и окончательно разбитый, не в силах вынести ни его прикосновений, ни его слепоты, ни его опрометчивости, ни этого зловещего, мерцающего в полумраке отблеска золота. Война, о которой я говорил с такой горькой решимостью, уже началась. И ее первая, самая важная битва была проиграна, даже не успев начаться, не на поле брани, а здесь, в этой убогой комнате, из-за простой, страшной человеческой глупости. И зачем он вытащил меня? Просто зачем?

Тишина после его слов была густой, тягучей, как тот черный ил на дне пещеры. Я сидел, вжавшись в стену, и все мое существо было сконцентрировано на одном пункте — на том проклятом золотом мерцании у него на шее. Оно пульсировало в такт моему собственному сердцу, отравляя каждый удар страхом и осквернением. Это было хуже, чем прикосновение инферналов. Хуже, чем ледяная вода, заполняющая легкие. Потому что это была не просто угроза смерти. Это было порабощение. Частица его воли, его сущности, его абсолютного зла, висящая на шее моего брата, моего... спасителя. Ирония была настолько горькой, что я чувствовал ее вкус на языке — вкус пепла и желчи.

И тогда он сорвал его. Резким, почти яростным движением. Я услышал звон разорвавшейся цепи, увидел, как золотой диск, описав дугу, исчез в темном углу комнаты. Физическое давление в груди, которого я до этого не осознавал, мгновенно ослабло. Воздух снова стал просто воздухом, а не средой, насыщенной ядовитой магией. Я сделал первый по-настоящему глубокий вдох с тех пор, как мы оказались в этой комнате, и он обжег легкие своей чистотой.

— Он... он все еще здесь, но... — прошептал я, все еще не в силах отвести взгляд от того угла, где лежал медальон. Голос был хриплым, но уже не таким безнадежным. В нем появилась трещина, и сквозь нее пробивалась жгучая, почти истеричная ярость. — Ты просто отбросил его в угол, Сириус! Как мусор! Но он не мусор! Он... он как болезнь. Отравляет все вокруг, даже просто находясь здесь! От него нужно избавиться как можно скорее, даже если не сегодня. Не сейчас.

Он говорил что-то о завтрашней смене, о Министерстве. Его слова были логичными, разумными, такими, какими должны быть слова аврора, следующего протоколу. Но они звенели пустотой. Они не касались сути. Они не понимали природы того, с чем мы имели дело. Это не было украденной реликвией или темным артефактом из учебника. Это была частица бессмертной, извращенной души, и обращаться с ней как с вещественным доказательством для передачи в канцелярию было верхом глупости.

— Они не поймут! В Министерстве ничего не поймут, во всяком случае, если это будет кто-то — не отец. — голос мой окреп, в нем зазвучали ноты отчаянного убеждения. Я наконец оторвал взгляд от угла и посмотрел на него, пытаясь вложить в этот взгляд всю серьезность, всю тяжесть своего знания. — Твои начальники, твои «специалисты»... Они увидят красивую старинную вещицу. Они почувствуют исходящую от нее темную магию и посадят ее в сейф под заклятьями. Они не поймут, что это не предмет! Это ловушка. Это приманка. Он... Волдеморт... он может чувствовать свою душу. Рано или поздно он найдет ее. И найдет всех, кто к ней прикоснулся. Это не улика, Сириус. Ты передаешь им смертный приговор. Я несколько месяцев жил в старинных фолиантах, изучив всю возможную информацию о крестражах, и я понял почему эти знания намеренно уничтожаются. Жаль, что их не уничтожили до его рождения.

И тогда он коснулся меня снова. Его руки, сильные и уверенные, схватили меня за предплечья, разжимая мои собственные пальцы, впившиеся в плечи. Я вздрогнул, но на этот раз это был не порыв дикого, животного ужаса, а резкое, болезненное воспоминание. Вспышка. Ледяная вода. Бледные лица в темноте. Их пальцы. Я замер, дыхание снова застряло в горле, и я смотрел на его руки на моей коже, ожидая, что они превратятся в костяные щупальца. Но этого не происходило.

— Не... — начал я, но голос снова подвел меня. Но он не стал ждать. Он действовал быстро, профессионально, как медик на поле боя. Его движения были лишены какой-либо нежности, это был эффективный, безличный алгоритм: снять мокрое, одеть сухое. И когда он стянул с меня мокрый свитер, обнажив левую руку, в комнате повисла новая, гнетущая тишина. Я сам увидел это. Увидел его взгляд, прикованный к моему предплечью. К тому месту, где на бледной коже навсегда впилась метка — черный череп, из пасти которого выползала змея. Она не просто была там. Она казалась живой, пульсирующей темным стыдом. В этот момент я не видел в его глазах ни злости, ни осуждения. Я видел нечто худшее — холодное, безмолвное отвращение. И понимание. Понимание того, насколько глубоко я пал. Насколько я позволил себя осквернить.

Ожог стыда был таким сильным, что я почувствовал физическую тошноту. Я отвернулся, уставившись в стену, желая, чтобы она поглотила меня. Этот символ, который когда-то казался мне знаком силы, принадлежности к избранным, теперь был клеймом. Клеймом скота. И он видел его. Сириус. Тот, кто всегда бунтовал против всего этого. Тот, кто оказался сильнее, кто сумел сбежать, сохранив себя чистым.

— Не смотри, — выдохнул я, и это была уже не просьба, а мольба униженного.

Но он не отвел взгляда. Он молча натянул на меня сухую футболку, и ткань едва лишь скрыла позор. Однако это ничего не меняло. Метка оставалась под ней, выжигая мою кожу, мое самоуважение. Его молчание было громче любых слов. Я вижу. Я знаю. И мне жаль.

И тогда он заговорил снова. Его голос был тихим, но в нем появилась странная, несвойственная ему пронзительность. Он ткнул пальцами мне в грудь, прямо выше сердца, и я почувствовал этот жест на физическом уровне — как удар, как толчок, возвращающий в реальность.

— Я здесь... — повторил я его слова, и они прозвучали как чужое заклинание. Я сосредоточился на этом ощущении — на давлении его пальцев, на бешеном стуке моего сердца под ними. Это было больно. Это было реально. Это было доказательством жизни. — Да. Я... здесь.

Он просил меня верить в него. Не ему, а в него. И в этих словах была какая-то детская, отчаянная искренность, которая растрогала меня куда сильнее, чем все его предыдущие рациональные доводы. Он говорил о своей возможной смерти так же спокойно, как о завтрашней смене. Как о чем-то неизбежном. И в этом не было бравады. Была усталая, горькая резиньяция. Он, бунтарь, жизнелюб и шут, уже смирился с тенью за своей спиной.

И это осознание стало для меня последним, сокрушительным ударом. Мы действительно братья, но каждый по-своему смирился с неизбежностью раннего ухода. Все, что я натворил, вся моя жалкая попытка искупления, моя готовность умереть — все это привело лишь к тому, что я поставил под удар единственного человека, который, вопреки всему, пришел за мной. Своим «подвигом» я не только не нанес вреда Волдеморту, но и подписал возможный смертный приговор своему брату. Потому что теперь Сириус знал. Он обладал знанием, за которое убивали. И он собирался пойти с этим знанием прямо в логово системы, которая, как я был уверен, была пронизана предателями.

Я посмотрел на него — действительно посмотрел, впервые с тех пор, как мы оказались в этой комнате. Я увидел усталость, вписанную в каждую черту его лица, тени под глазами, напряжение в уголках губ. Я увидел не непобедимого аврора или бесшабашного бунтаря, а измотанного, одинокого человека, несущего на своих плечах груз, который должен был нести я. Груз семьи. Груз ответственности. Груз этой войны.

И в этот момент что-то во мне сломалось. Но не в сторону отчаяния. А в сторону... ясности. Ледяной, безжалостной ясности.

Адреналин окончательно отступил, дрожь почти утихла, оставив после себя глухую, ноющую пустоту и странное, непривычное спокойствие. Я медленно поднял руку и положил свою ладонь поверх его руки, все еще лежавшей у меня на груди. Мои пальцы были ледяными, его — теплыми.

— Не отдавай его в Министерство, Сириус, — сказал я, и мой голос обрел новую, тихую, но твердую интонацию. В нем не было ни истерики, ни мольбы. Была решимость. — Не завтра. Никогда. Отец сможет помочь, он знает, кому доверять можно.

Я посмотрел ему прямо в глаза, пытаясь донести всю серьезность своего следующего слова.

— Ты прав. Я здесь. И пока я здесь, пока я дышу... я не позволю тебе совершить такую глупость. И я не позволю ему... — я кивнул в сторону угла, где лежал медальон, — ...забрать тебя. Ты просил меня верить в тебя. Хорошо. Я верю. Но теперь и ты должен поверить мне. Поверить, что я знаю, о чем говорю. Эта война... она не выигрывается протоколами и отчетами. И она точно не выигрывается самоубийственными жестами. Ни моими... ни твоими.

Я отнял свою руку. Силы медленно возвращались ко мне, не как яростный пожар, а как холодное, устойчивое пламя.

— Ты сказал, что позаботился о том, чтобы я был здесь. Сейчас. Теперь моя очередь. Мы не отдадим ему крестраж. Мы его уничтожим. Сами. Ты ведь тоже этого хочешь?

Отредактировано Regulus Black (2025-10-13 00:20:49)

Его слова о Гриффиндоре и отце повисли в воздухе, задев ту часть меня, что все еще была разодранной и незажившей. Он говорил о нем с той привычной, уставшей усмешкой, которая всегда скрывала за собой целую вселенную невысказанной боли. И в этот раз я услышал ее — не просто браваду, а горькое разочарование, которое мы, оказывается, разделяли. Просто по-разному его выражали. Он — бунтом и побегом. Я — попыткой стать идеальным наследником, тем, кого отец наконец-то увидит.

— Он не избегал проблем, Сириус, — мой голос прозвучал тихо, но уже без прежней дрожи. Я смотрел куда-то мимо него, на пыльную полосу света от окна на полу. — Он просто... не видел в нас проблему. Мы были... частью интерьера. Как фамильный гобелен или портрет в раме. Ты — неподобающий. Я — подобающий. И все.

Я наконец поднял на него взгляд, и в моих глазах он должен был увидеть не защиту отца, а странное, новое для нас обоих понимание.

— Ты думаешь, я не знал? Что я не видел, как он проходил мимо, глядя сквозь меня? Я видел. И я думал... — я сглотнул, чувствуя, как старый, детский комок обиды подкатывает к горлу. — Я думал, что если я буду достаточно хорош, если я буду следовать всем правилам, стану тем, кем он хочет... он наконец увидит. Увидит меня. Но он не видел. Ни меня, ни тебя. Ему не нужен был сын. Ему нужен был наследник. Функция.

Его жест — эта старая, почти забытая привычка взъерошить мне волосы — вызвал странную смесь боли и тепла. Это было прикосновение из другой жизни, из того времени, когда мир был проще, а наша пропасть — не такой широкой. Оно обожгло своей нежностью и одновременно напомнило обо всем, что было потеряно.

— Я не пытаюсь защитить тебя, как гриффиндорец, — ответил я, и в моем голосе послышалась усталая твердость. — Я пытаюсь предотвратить твою глупость, как Блэк. Мы, Блэки, возможно, и чокнутые, но мы не идиоты. А то, что ты предлагаешь... — я кивнул в сторону медальона в его руке, — это идиотизм.

Когда Сириус говорил о чести умереть в бою, в его словах была своя, искаженная логика. Логика солдата, который слишком долго смотрел в глаза смерти и начал видеть в ней не врага, а старого знакомого. Но я видел нечто иное. Я видел механизм, машину по перемалыванию жизней, и его готовность стать еще одним винтиком в ней.

— Это как раз и не честь, Сириус, — сказал я, и мой голос внезапно стал очень тихим и очень усталым. — Это отчаяние. И между ними огромная разница. Честь — это сражаться, чтобы жить, чтобы защитить что-то. А то, о чем ты говоришь... это смирение. Принятие того, что ты — расходный материал. Разве не этому мы с тобой всегда пытались противостоять? Каждый по-своему? Ты — сбежав. Я... — я снова посмотрел на свое предплечье, скрытое тканью, — ...пытаясь найти силу в рамках системы. Но оба мы хотели быть людьми, а не функциями. А теперь ты сам превращаешь себя в функцию. В аврора. В солдата. В смертника.

Его вызов, его готовность встретиться с Волдемортом, звучали пусто. Это была бравада, за которой скрывалась та же усталость, что и у меня. Только моя усталость привела меня на край пропасти, а его — к яростному, слепому отрицанию страха.

— Он не «не стоит отрыжки флоббер-червя», Сириус. В этом и есть его сила. В том, что такие, как ты, как я когда-то, недооценивают его. Мы видим фанатика, сумасшедшего. А он... он расчетлив. Холоден. И он уже победил, если заставил тебя поверить, что твоя жизнь — это приемлемая цена за один удачный выпад против него.

И тогда брат позвал Кричера. И эльф явился. Этот простой, бытовой акт вызвал во мне новый виток сложных чувств. Да, Кричер подчинился. Но в его бормотании, в его оскорблениях была странная... нормальность. Часть того старого мира, который все еще существовал, пока мы здесь сражались с призраками и артефактами. Сириус, неуместный и «недостойный», все же мог призвать слугу нашего дома. В этом был какой-то извращенный порядок вещей, который даже война не могла до конца разрушить.

Но почему? Вопрос вонзился в сознание острой холодной иглой. Домовые эльфы подчиняются не именам, не формальностям. Они подчиняются крови. Воле. Принадлежности. Сириус был вычеркнут. Он был изгнан. Его имя сожгли. Для Кричера, для самой магии нашего рода, он должен был быть никем. Мертвецом. Призраком.

И все же... он явился.

Мысль, жестокая и невероятная, родилась в моей голове и тут же пустила корни. Я посмотрел на Сириуса, ища в его лице подтверждение. Он стоял, держа в руке медальон, и его поза, его усталая уверенность... в ней была та самая власть, которую я когда-то видел в отце. Не та громкая, деспотичная власть матери, а тихая, неоспоримая уверенность хозяина.

— Кричер... — начал я медленно, все еще глядя на брата, — он подчинился тебе. Несмотря ни на что. Ты понимаешь, что это значит?

Я сделал паузу, давая ему осознать вес этого факта. Магия Дома Блэков, древняя и безжалостная, все еще признавала его. Выжженное имя на гобелене ничего не значило для самой сути крови. Он все еще был наследником. Первенцем. Даже лишенный всего, отрекшийся ото всего, он все еще был частью Рода. И, возможно, именно его отречение, его добровольный уход сделали его еще более свободным в своем праве владеть, чем меня, оставшегося в клетке по собственной воле. Но был и другой, более страшный вариант. Я вспомнил испуганные глаза Кричера в пещере. Его отчаянную преданность. Его приказ — вернуться без меня. И я понял. Понял с леденящей ясностью.

— Сириус. — мой голос стал тише, почти шепотом. — Какой приказ ты отдал ему тогда? Не в пещере. Раньше. Тот самый, из-за которого он пришел за тобой сегодня утром. Тот, что заставил его ослушаться воли маман и отца и прийти к «недостойному» наследнику. Что ты ему приказал?

Я смотрел на него, и кусочки головоломки начинали сходиться в ужасающую картину. Кричер не просто так пришел к Сириусу. Не из прихоти. Домовые эльфы не действуют по прихоти. Они действуют по приказу. По завету. И если Кричер осмелился прийти к изгою, значит... значит когда-то, в прошлом, Сириус, еще будучи наследником, отдал ему приказ. Приказ, который перевешивал все последующие запреты. Приказ, который все еще действовал.

— Ты приказал ему защищать меня? — слова сорвались с губ, и я сам испугался их звучания. — Еще тогда? До того, как ты ушел?

Если это было так... это меняло все. Это значило, что его уход не был полным. Что он оставил за собой дверцу. Что в самой сердцевине нашей семейной магии, в лице самого преданного слуги, существовал завет, данный не главой семьи, а старшим братом. Завет защищать младшего. Все эти годы... Кричер, служа моим родителям, служа мне, возможно, тайно следовал приказу Сириуса. И когда я оказался в смертельной опасности... он пошел к нему. Потому что этот приказ был старше. Сильнее. Потому что Сириус, даже будучи изгнанным, оставался для Кричера тем, кто отдал самый важный приказ.

Эта мысль была настолько огромной, что у меня перехватило дыхание. Я смотрел на брата, и впервые за этот долгий, бесконечный день я видел не аврора, не бунтаря, не спасителя из пещеры. Я видел мальчика, который, уходя, оглянулся и шепнул эльфу: «Присмотри за ним».

Когда Кричер исчез с моими вещами, я почувствовал не облегчение, а новую, совсем иную тяжесть. Груз благодарности. Груз понимания, что некоторые связи невозможно разорвать, как бы ты ни старался. Они вплетены в саму ткань реальности, в магию крови и в верность тех, кто служит ей.

— Хорошо, — сказал я на его предложение спуститься вниз. Аппетита я не испытывал вовсе, а вот он, вероятно, не привык не есть длительное время - физические нагрузки, что сделали из некогда тощего и высокого парня широкий «шкаф» с легко примечательным рельефом мышц, требовали значительных энергетических вложений. Но я не двинулся с места. Я смотрел на медальон в его руке. — Но сначала... дай его мне.

Я протянул руку. Ладонь была все еще бледной, пальцы слегка дрожали, но жест был твердым. Меня все еще страшил этот мерзкий артефакт, однако, паническая атака сошла на нет с осознанием более важных для меня открытий.

— Ты доверяешь его Министерству. Я понимаю. Но ты не доверяешь мне? После... после всего этого? После того, как Кричер, следуя твоему старому приказу, спас меня и привел к тебе? Дай его мне, Сириус. Я знаю, что с ним делать. Вернее, я знаю, где его можно хранить. Где он будет в безопасности. От него. И от нас.

Я не отводил взгляда, пытаясь донести до него всю серьезность своей просьбы. Это не было порывом отчаяния или желанием снова взять на себя ношу искупления. Это была холодная, расчетливая необходимость, рожденная новым пониманием. Пониманием того, что наши судьбы, как и приказ, отданный много лет назад, все еще переплетены.

— Я не выброшу его. Не попытаюсь уничтожить в одиночку. Я просто спрячу. Туда, где он не будет никому угрожать. Пока мы не найдем способ. Настоящий способ.

Мой взгляд умолял его понять. Это был не акт братского доверия. Это был стратегический расчет, основанный на страшной догадке о его давнем приказе. И впервые, возможно, за многие годы, я предлагал ему не слепую веру или слепое подчинение, а партнерство. Шаг навстречу, основанный не на чувствах, которые были слишком запутаны и изранены, а на общей, страшной реальности, в которой мы оказались, и на той невидимой нити, что он сам когда-то протянул, уходя из дома.

Он действительно верит, что эта безделушка может мной управлять.

Эта мысль не просто оскорбительна. Она раскрывает пропасть в нашем понимании магии, мира и друг друга. Он, аврор, обученный бороться с видимыми угрозами, видит в крестраже одушевленное зло, кукловода. Он не понимает, что его истинная сила — не в контроле, а в искушении. Он не дергает за ниточки, Сириус. Он шепчет. И чтобы услышать этот шепот, нужно уже быть готовым ему поддаться. Я был готов. Когда-то. Но не сейчас. Сейчас каждый мой шаг — это результат моего собственного, трезвого, пусть и отчаянного выбора.

Его реакция — нелепое отшатывание, испуг — это не просто страх за меня. Это профессиональная деформация. Он видит темную магию и сразу ищет признаки внешнего влияния, потерю воли. Он не допускает мысли, что человек может добровольно, осознанно решиться на то, что я сделал. Сначала — служить ему. Потом — попытаться уничтожить его. Для Сириуса я либо жертва, либо угроза. У него нет категории для того, кто я есть на самом деле: того, кто видел обе стороны и сделал свой выбор.

И этот его страх... он делает его уязвимым. Если он не может отличить мое собственное решение от манипуляции, значит, его собственная психическая защита имеет брешь. Серьезную брешь. Попытка побега от меня и вовсе кажется странной. Он на своей территории из-за одного моего присутствия теряет самообладание, и это плохо для него же. Чувствую горькую усмешку на губах, но весь страх отступает на задний план — этой мой брат, кому, если не мне, вытянуть из него правду, от которой сам Сириус сбегает, будто застигнутый врасплох малыш.

***

Я медленно спускаюсь по лестнице, опираясь на перила. Ноги все еще ватные, но я заставляю их двигаться. Я вхожу на кухню. Запах бекона и жареных яиц густой и тяжелый. Он стоит у плиты, спиной ко мне, его плечи напряжены. Сириус пытается создать иллюзию нормальности, но по тому, как он яростно перемешивает яйца, видно — внутри все кипит. Я останавливаюсь в дверном проеме, не говоря ни слова. Даю ему почувствовать мое присутствие, прожигая светлыми глазами «дырку» на такой же темноволосой макушке, как у меня самого. Он оборачивается, и взгляд выдает усталость и скрытую тревогу.

— Ты действительно думаешь, что он может мной управлять? — спрашиваю я тихо, без предисловий. Мой голос ровный, без тени обиды или гнева. Это просто вопрос. — Ты, аврор, обученный распознавать Империус и ментальные вторжения. Ты видишь в моих гладах признаки чужой воли?

Я не даю ему ответить, делая шаг вперед. Мой взгляд пристален и серьезен.

— Или, может быть, проблема не во мне, а в тебе? — продолжаю я, и мой тон становится еще более пронзительным. — Ты так отчаянно веришь в то, что я стал его марионеткой, потому что иначе тебе пришлось бы признать, что все мои поступки — служение, попытка искупления, даже вот эта... моя просьба — были моими собственными, осознанными решениями. И это пугает тебя куда больше, чем любая темная магия.

Я вижу, как он напрягается. Кажется, я бью точно в цель. Но мне нужно копнуть глубже. Мне нужно понять, насколько он беззащитен. Не физически. Ментально.

— Ответь мне честно, Сириус. Как брат. Не как аврор пострадавшему. — Делаю небольшую паузу, чтобы мои слова заставили его отвлечься от бытовой чуши, которой он прикрывается сейчас. — Ты владеешь Окклюменцией? Хоть на каком-то уровне? Тебя учили защищать свой разум?

Я уже знаю ответ. По его реакции. По тому, как он отшатывался не только от крестража, но и от моих слов, от моей попытки взять на себя ответственность. Человек, обученный охранять свои мысли, не боится так чужих. Он умеет выстраивать барьеры. Сириус же... он реагирует всем своим существом, каждым нервом. Он не фильтрует. Он просто... принимает удар.

— Меня учили, — говорю я, и в моем голосе впервые за весь этот разговор звучит нечто, отдаленно напоминающее гордость. Не за себя, а за знание. — Еще в Хогвартсе, после того, как меня обязали этому в Академии. Это было... действительно необходимо для игры. Но и в нашей среде, рядом с иными слизеринцами — тоже. Чтобы скрывать свои истинные мысли, чтобы защищаться от попыток проникновения. От Леглименции. От профессоров. Я не мастер, но мои щиты достаточно прочны даже от Него. Иначе бы мы сейчас не говорили.

Я подхожу ближе к кухонному столу, но не сажусь. Я все еще стою, демонстрируя, что это не просто разговор за едой. Это переговоры. Это предложение союза на новых условиях.

— Если ты не владеешь этим... если тебя не учили, — я слегка качаю головой, и в этом жесте нет упрека, есть лишь констатация опасного факта, — тогда ты идеальная мишень. Не только для него. Для любого, кто захочет залезть тебе в голову. Узнать о крестраже. Об Ордене. О том, где мы. Обо мне.

Я смотрю брату прямо в глаза, и мой взгляд становится интенсивным, почти жгучим. Мы внешне очень похожи, но обстоятельства и окружение оставило столь заметную разницу, что это было и забавно, и больно одновременно. Моя бледность ему бы уже не подошла, как и смоль волос. На его щеках прекрасно алел бы зимний холодный румянец, а на мне — словно нелепые яркие пятна, как вспышки на солнце, благо подобного я за собой не замечал даже после интенсивных тренировок. В целом, я нечасто проводил время на свежем воздухе, особенно зимой. Но быть аврором, очевидно, накладывает обязательства даже на это. Пусть мы оба были Блэками, у нас были общие гены, но в данную минуту он выглядел... Скорее как Поттер, чертов Поттер с пересохшими губами и заветренной кожей на впалых щеках.

— Ты не можешь нести эту штуку в Министерство, не будучи способным отгородиться от нее. И от тех, кто может попытаться через нее на тебя выйти. Это не вопрос доверия ко мне, Сириус. Это вопрос твоего собственного выживания. И выживания всех, кого ты можешь ненароком предать, если твой разум вскроют, как консервную банку.

Я отвожу взгляд, давая ему переварить мои слова. Потом возвращаю его вновь, и теперь в моих глазах — чистая, незамутненная решимость.

— Дай я научу тебя. Основам. Самому необходимому. Пока мы здесь, в безопасности. Пока у нас есть возможность. Это не займет много времени. Но это даст тебе шанс. Настоящий шанс. Не полагаться на слепую веру в систему, а иметь реальный инструмент защиты. Потому что, — я указываю пальцем вверх, в сторону его комнаты, где спрятан крестраж, — эта вещь... она не просто пульсирует. Она слушает. И она находит слабые места. Твое слабое место — твой незащищенный разум. И он это знает.

Я замолкаю. Предложение сделано. Я протянул ему не руку за крестражем, а нечто гораздо более ценное — знание. Защиту. И теперь все зависит от него. Примет ли он помощь от того, кого только что счел одержимым ребенком? Или его гордость и страх окажутся сильнее инстинкта самосохранения?

Этот дом... он дорогой. Это видно по качеству дерева, по скрытой магии в стенах, по самому району, что виднелся за окнами. Но здесь нет ни единого намека на слуг. Ни эльфов, ни даже магловской прислуги. И он... он стоит у плиты. Сам. Сириус Блэк. Наследник самого древнего и благородного рода, который некогда с презрением смотрел на любую физическую работу, кроме, пожалуй, полетов на метле и дуэлей. Он переворачивает бекон вилкой, и это действие кажется настолько же нелепым и противоестественным, как если бы я увидел отца, подметающего улицу.

И ведь Кричер ему подчиняется. Магия признает его право отдавать приказы. Почему же он не использует это? Почему он предпочитает возиться с этой... кухонной утварью? Это что, часть его бунта? Отрицание всего, что связано с нашим происхождением? Довести себя до состояния, когда ты сам чистишь свою обувь и жаришь себе яйца, лишь бы не быть похожим на отца?

Я смотрю на его одежду на мне, опуская глаза. Его одежда. Футболка слишком широка в плечах, рукава пришлось заворачивать, и все равно они болтаются, как на пугале. Брюки, подобранные наспех после его ухода, волочатся по полу. Я чувствую себя ребенком, нарядившимся в вещи взрослого. Незащищенным. Уязвимым. Ничто не облегает тело, не дает ощущения кокона, привычной брони из идеально сидящего костюма. Эта мешковатость — еще одно напоминание о том, что я здесь чужой. Что мое место — в другом мире, за стенами этого странного, аскетичного дома, где даже одежда отказывается принимать мою форму.

Он ставит передо мной тарелку. Яйца, бекон, бобы. Простая, грубая еда. Пища солдата или... беглеца. Я не двигаюсь. Не прикасаюсь к вилке. Я смотрю на него поверх тарелки, и мой взгляд должен передавать все недоумение, всю глубину пропасти между нашими мирами.

— Зачем ты это делаешь сам? — спрашиваю я наконец, и мой голос звучит искренне недоуменно. — У тебя есть власть над Кричером. Магия Дома Блэков до сих пор признает тебя. Почему ты не используешь это? Почему ты предпочитаешь эту... — я слегка жестом указываю на плиту, — ...рукотворную борьбу с бытом?

Я делаю паузу, давая ему осознать абсурдность ситуации с моей, блэковской, точки зрения.

— Ты мой старший брат и наследник. Ты носишь мантию аврора. И ты стоишь у плиты, как магловский слуга. Я не понимаю.

Я отодвигаю тарелку. Аппетита нет. Есть только жгучее желание докопаться до сути его странного выбора. Это не просто бунт. Это что-то глубже. Это отрицание самой сути того, кто он есть. Или, может быть... утверждение чего-то нового? Но чего? И тогда мои мысли, всегда возвращающиеся к магии, к символам, к скрытым смыслам, делают новый виток. Одежда. Метка. Идентичность. Он сбежал от одного клейма. Но что он приобрел взамен? Свободу носить чужую, неудобную одежду и самому жарить себе бекон?

Мой взгляд падает на его руки. На запястья. И я вспоминаю кое-что из тех самых запретных знаний, что хранились в нашей библиотеке. Знаний, до которых он, возможно, никогда не добрался, сбежав так рано.

— Сириус, — начинаю я снова, и мой тон меняется, становится более серьезным, почти академичным. — У меня к тебе вопрос. Не о крестраже. Не о Министерстве. О другом.

Я встречаю его взгляд, и в моих глазах — не вызов, а чистое любопытство исследователя, столкнувшегося с новой, неизученной проблемой.

— Ты что-нибудь знаешь о магических татуировках? Не тех вульгарных картинках, что рисуют на коже какие-нибудь дикари в тавернах. А о настоящих. О тех, что вплетаются в магическое ядро человека. Меняют его. Или... скрывают что-то.

Я не уточняю, что именно я имею в виду. Я даю ему пространство для мысли. Возможно, он слышал что-то на службе. Возможно, у него есть свои догадки. Возможно, он вообще не поймет, к чему я клоню. Но мне нужно знать. Потому что если он, отвергая одно клеймо — Темную Метку — инстинктивно ищет способ заменить его чем-то другим, или просто скрыть... это многое говорит о его душевном состоянии. И это может быть опасно. Опаснее, чем любая темная реликвия, спрятанная в шкафу. И в конце концов, есть ли шанс мне избавиться от своего собственного?

Он приказал мне сесть. Приказал есть. И я подчинился.

Не из страха — нет, страх остался там, в ледяной воде, среди шепчущих призраков неживых людей. Это было иное, куда более древнее чувство, высеченное в костях поколениями Блэков. Глубинный, почти забытый инстинкт — откликнуться на голос старшего по роду. В том внезапном властном тоне, в этой стальной жесткости, не оставлявшей места для возражений, я услышал не аврора, не бунтаря, не того Сириуса, что сбежал с громким хлопком двери. Я услышал то, что всегда таилось под маской бравады — истинного наследника, чью волю признает сама кровная магия нашего Дома. Он может отрицать это, может самолично выжигать свое имя на всех гобеленах мира, может тысячу раз повторить, что он чужой среди нас, но реальность — упрямая вещь. Она склонила мою шею в покорном жесте, заставила пальцы сжать вилку, как когда-то в детстве, когда его слово было законом в стенах нашей детской.

А эти его объяснения насчет Кричера... Они такие гладкие, такие удобные, такие... обыденные. «Он и так был здесь». «Я твой старший брат». Он пытается упаковать магию крови, древнюю и неумолимую, в простые бытовые термины. Отрицает саму суть. Он не хочет видеть, не хочет признавать, что связь между нами, между ним и родом, оказалась прочнее всех его побегов, всех громких заявлений, всех выжженных имен. Ему проще списать всё на случайность, на стечение обстоятельств, чем допустить страшную для него мысль — его бегство не было абсолютным. Часть его навсегда осталась в тех стенах, в самой ткани нашей семьи, и магия, как верный пес, до сих пор чует его запах и откликается на его зов.

Я слушал, и ледяная волна разочарования, горькая и тяжелая, подкатила к самому горлу, едва не заставив меня подавиться этим безвкусным куском бекона. Окклюменция. Он изучал ее. Он сможет защитить. Слова были правильными. Верными. Но за ними сквозил фундаментальный, катастрофический провал в понимании. Для него Окклюменция — это навык. Инструмент. Как заклинание Репаро или Алохомора. Достал из арсенала, применил в нужной ситуации, убрал обратно. Он называет это «отсутствием необходимости» постоянно практиковать ее, скрывать свои мысли дома. Он называет это отсутствием необходимости. Я же вижу в этом чудовищную, просто вопиющую уязвимость.

— Ты не понимаешь, — говорю я тихо, откладывая вилку. Звук металла об посуду кажется неестественно громким в тишине кухни. — Это не вопрос того, чтобы скрыть мою тайну. Или защититься от пыток.

Окклюменция — это не инструмент. Это состояние бытия. Это непрерывный, тихий шепот на задворках сознания, вечное возведение и укрепление стен, кирпичик за кирпичиком. Это вторая кожа, которая никогда не снимается. Потому что угроза не приходит с предупреждением. Сильный легилимент не кричит: «Сейчас я залезу к тебе в голову!». Он приходит как тихий вор, в щель между мыслями, в мгновение расслабления, в миг, когда ты уверен, что находишься в безопасности.

И он... он позволяет себе эту роскошь — расслабляться. Доверять. Он строит свою жизнь на зыбком песке эмоциональной открытости, не понимая, что для таких, как Он, как Волдеморт, его разум — это раскрытая книга. Кричащая своими незащищенными мыслями, страхами, привязанностями. Все его «секреты» — крестраж, мое присутствие, планы Ордена — висят на тончайшей нити его самоуверенности. Он думает, что сможет выстроить щит в последний момент, когда опасность уже будет дышать в лицо. Да я бы рискнул прямо сейчас применить против него легилименцию, чтобы убедить в собственной правоте. Но зачем? Все читается по его лицу, видно по тусклой решимости в его глазах. Он верит в свой «запасной план», который кажется мне еще худшим вариантом, чем быть утопленным в надежных объятиях инферналов. Но он не понимает, что против настоящей силы все его уловки — детские игрушки. Его не станут пытать. Не станут ломать. К нему просто прикоснутся. И все, что он хранит, все, что пытается защитить, станет достоянием того, от кого он хочет это скрыть.

И самое ужасное, что я не могу ему этого объяснить. Он не поймет. Он услышит лишь паранойю бывшего Пожирателя, одержимость заговорами. Он верит в свою систему, в свою подготовку, в свою способность контролировать ситуацию. А я сижу напротив и вижу человека, который, сам того не ведая, уже проиграл половину битвы, даже не успев вступить в бой. И от этой мысли становится до слез горько и страшно. Потому что его незащищенный разум — это не только его слабость. Это слабость нас обоих. Потому что я столь явно осознаю, что теперь он и есть моя слабость. И цена за эту слабость может оказаться куда выше, чем он или я способны представить.

В моих глазах — не упрек, а почти что отчаяние от его непонимания.

— Окклюменция — это не щит, который ты поднимаешь, когда видишь угрозу. Это... стены твоего собственного разума. Фундамент. Ты либо живешь внутри них, всегда, либо не живешь вовсе. Если ты не практикуешь ее постоянно, твои щиты — это карточный домик. Достаточно сильный легилимент снесет их одним дуновением. А тот, с кем мы имеем дело... — я делаю паузу, позволяя ему понять, о ком я, — ...он не станет тратить время на пытки. Он просто заглянет. И ты даже не поймешь, что это произошло.

Но Сириус действительно верит, что его навыки — это и есть решение. Он не понимает, что для такого существа, как Волдеморт, смерть даже своего подчиненного — это не провал, а просто завершение эксперимента. Он получит все нужные обрывки мыслей в последние мгновения жизни. Твоя смерть ничего не скроет. Она лишь подтвердит ценность информации. Но я не говорю этого вслух. Бесполезно. Он верит в свою подготовку. И не верит — в мою, пожалуй, для него я как был ребенком, так им и остался. Что же, он в своем праве. Как и я, решая действовать в интересах его защиты без ведома старшего.

Его же реакция на вопрос о магической татуировке... она поразительна. Он не удивляется. Не спрашивает, зачем мне это. Он сразу переходит к практическому решению. «Надо поискать специалистов заграницей». Он говорит «мы». Это маленькое слово повисает в воздухе, и его значение оглушает меня сильнее любого заклинания. Он только что отверг мою помощь в обучении окклюменции, но сам предлагает помощь в сокрытии моего самого страшного секрета. В сокрытии клейма Пожирателя Смерти. Но я ведь даже не сказал, что хочу сделать. Мне не нужно ее скрывать, я хочу ее уничтожить. Избавиться от кожи, вырвать плоть, даже лишиться руки и заменить ее магической — все лучше, чем наблюдать ее живое действо под кожей.

Но Сириус не знает, он не умеет читать мысли. С его стороны это не просто братская верность. Это соучастие. Преступление. И он делает это предложение так же спокойно, как будто предлагает чай. И сейчас он действительно ставит передо мной злосчастную кружку, на которую смотрю с немым ужасом. Пар поднимается тонкой струйкой. Я перевожу взгляд на его усталое, но решительное лицо. Он ненавидит все, что связано с Пожирателями. Ненавидит Темную Метку. Но он готов ради меня пойти против своих принципов, против закона, который сам же и призван защищать.

В этот момент я понимаю его лучше, чем за все предыдущие годы. Его бунт, его побег — это не были просто жесты отчаяния или юношеского максимализма. Это была попытка создать свой собственный моральный кодекс. Кодекс, в котором верность семье — или тому, что от нее осталось, — стоит выше верности любым учреждениям или абстрактным идеалам.

И этот кодекс словно диктует: «Помоги. Спрячь. Спаси».

Я же медленно беру обжигающую ладони кружку. Острое и резкое тепло проникает в мои все еще холодные пальцы.

— «Мы»? — переспрашиваю я, и мой голос звучит приглушенно. — Ты понимаешь, что предлагаешь? Помочь Пожирателю Смерти скрыть его метку? Для твоего начальства это будет выглядеть как... соучастие. Измена. Я лишь спросил, что ты об этом знаешь. Я не хочу тебя втягивать в мою проблему.

Я смотрю на него, пытаясь понять, осознает ли он весь масштаб риска.

— Ты действительно готов на это? Ради меня? После всего, что я... чем я был?

Я не могу произнести это вслух. После всего, что я сделал. В чем я участвовал. Кого, возможно, убил. Его предложение — это не просто помощь. Это молчаливое прощение. И я не знаю, достоин ли я его. И не знаю, не является ли это для него самой страшной формой саморазрушения — помочь тому, кто символизирует все, против чего он боролся всю свою сознательную жизнь.

Но он сказал «мы». И в этом слове, возможно, заключена та самая сила, что способна противостоять не только Министерству, но и той тьме, что мы оба носим в себе — он в виде крестража в шкафу, я — в виде выжженного знака на коже.

Он сидит напротив, нависая над остывающим чаем, в его позе — вся усталость мира. Усталость от бегства, от борьбы, от необходимости всегда быть сильным. И теперь я понимаю — это не поза бунтаря. Это поза человека, несущего груз, о котором я даже не подозревал. Груз законного наследника, отвергнувшего свое наследие, но так и не сумевшего сбросить с плеч его тяжесть. Магия рода признает его, даже когда он сам себя отрицает. Какая это должна быть пытка.

И я не скажу ему. Не сейчас. Возможно, что и вовсе никогда. Потому что видеть его таким — сломленным, но все еще держащимся — больнее, чем принять собственную никчемность в глазах наших предков. Он заслуживает хотя бы временного неведения. Заслуживает той хрупкой свободы, которую выковал себе ценою всего. Если он узнает, что его бегство было тщетным, что магия по крови по-прежнему цепляется за него... это добьет его. Окончательно.

Нет. Эту мысль я оставлю при себе. Как горький подарок брату, который, сам того не ведая, все эти годы был моим единственным настоящим щитом. Но молчание — не значит бездействие. Если я не наследник... если эта роль была иллюзией... тогда у меня появляется то, чего у меня не было никогда. Право потребовать ответы.

Все мои прошлые попытки что-то выяснить, что-то понять — они тонули в осознании моего долга. Долга быть послушным. Долга не раскачивать лодку. Долга оправдывать ожидания. Теперь этот долг испарился. Растворился в холодном свете прозрения.

— Мне нужно написать родителям, — говорю я тихо, но твердо. Голос звучит чужим — без привычной уважительной нотки, без подобострастия. В нем — ровная, холодная сталь. — Мне нужны ответы. От маман. От отца.

Я смотрю на Сириуса, ожидая возражений, предупреждений об опасности. Но внутри уже все решил. Это не просьба о разрешении. Это уведомление.

— Они не просто отправили меня на эту войну, Сириус. Они вложили мне в голову идеалы, которые оказались гнилыми. Они показали мне путь, который привел к тому озеру. — Я делаю паузу, подбирая слова, которые уже много лет жгли мне душу. — Они... они видели, что со мной происходит. Видели мою преданность, мой фанатизм. И ничего не сказали. Ничего не сделали. Как будто я был... расходным материалом.

В этом понятии — вся горечь моего прозрения. Я был не сыном. Я был инструментом для продвижения их идеалов, их амбиций. А когда инструмент затупился и стал опасен, они позволили мне уйти и сломаться.

— Я не буду спрашивать об объяснениях. Я потребую лишь полагающийся отчет за их бездействие. За их слепоту. За то, что их старший сын был вынужден отдать приказ эльфу, чтобы защитить младшего, потому что они... они не сделали ничего.

Я встаю из-за стола. Тело больше не дрожит. Оно наполнено новой, холодной энергией. Энергией человека, которому больше нечего терять. Иллюзии развеяны. Роль отброшена. Осталась только голая, неудобная правда.

— Я не спрошу, как они могли. Лишь почему. Почему позволили этому случиться. С тобой. Со мной. Со всеми нами.

Подхожу к неплотно занавешенному окну, глядя на темнеющие улицы Лондона. Где-то там, в своем стерильном, холодном особняке, сидят двое людей, которые дали мне жизнь и почти отняли ее. Косвенно. Бездействием. Молчаливым одобрением. И теперь пришло время разбить это молчание. Не как обиженному сыну. Не как неудавшемуся наследнику. А как человеку, с чьей судьбой они играли в родительство. Затем осторожно оборачиваюсь к Сириусу. Тревожно ли ему за будущее, понимает ли он все, чем я беспечно делюсь с ним? Знает ли, что не сможет меня остановить? Да и должен ли он это делать?

— Я напишу завтра. Через Кричера. Это будет безопасно. — Говорю это больше для его успокоения, чем потому, что в этом есть необходимость. Мое решение неизменно. — Они должны услышать это. От меня. Не как от своего сына. А как от того, кем я стал благодаря их... воспитанию. Надеюсь, они не сильно удивятся переменам.

И впервые за долгие годы я чувствую не тяжесть долга, а странную, почти пугающую легкость. Легкость человека, который наконец-то сбросил с плеч груз чужих ожиданий и теперь готов нести только свою собственную правду. Какой бы горькой она ни была.

Отредактировано Regulus Black (2025-10-17 02:09:18)

Он вручил мне координаты. Свой адрес. Ключ от этого временного убежища. Этот простой, почти бытовой жест значил больше, чем все его слова о готовности помочь. Это был акт безоговорочного доверия, который обжег меня сильнее, чем любое заклинание. Доверие, которого я был недостоин, проливаясь на мои опаленные ладони ядовитым нектаром, сладким и горьким одновременно. И того доверия, которого он, по его же словам, не мог дать никому — ни друзьям, ни возлюбленным, ни этому миру, что всегда пытался разломать его на части. Он вручил его мне — тому, кто предал все, к чему прикасался.

И он назвал меня ребенком.

Это слово, такое простое, такое снисходительное, должно было успокоить, снять вину, обернуться бальзамом на старые шрамы. Но оно упало на сознание, как камень в болото, поднимая со дна тени, которые я годами пытался утопить в ледяной воде самообмана. Потому что ребенок не знает того, что знаю я — вкуса собственного страха, смешанного с медью крови на губах, когда ты стискиваешь зубы, чтобы не закричать. Ребенок не чувствует того, что навсегда впиталось в мою плоть — жгучую пульсацию темной метки, что живет под кожей, как чужеродное существо, напоминая о каждом неправильном шаге. Ребенок не носит на руке клеймо, которое является не просто символом, а живым, дышащим свидетельством самого темного момента его жизни — момента, когда твою преданность разорвали на части и собрали заново, вложив в руки лезвие для будущих убийств.

Он просит меня не винить родителей. Говорит, что они «позволили сделать выбор». Его ладонь на моем плече тяжела и тепла, но под ней холодок проходит по коже, заставляя меня содрогнуться. Он не понимает. Не может понять. Потому что его выбор был громким, яростным, с хлопком двери, разнесшим вдребезги хрустальную тишину нашего дома. Мой выбор... мой выбор был тихим, постепенным, покатым склоном, на который я ступил, даже не осознавая, что обратного пути нет. И они не просто «позволили». Они направляли. Одобряли. Восхищались. Их гордые взгляды, их одобрительные кивки были тем топливом, что сжигало мои сомнения, превращая их в пепел, уносимый ветром ложных убеждений.

И чтобы он понял, почему я не могу просто «не винить», почему эта метка — не просто несмываемые чернила, я должен заглянуть в ту бездну снова. Должен рассказать. Но как подобрать слова, чтобы описать невыразимое? Как описать не просто ритуал, а метаморфозу души, когда из тебя вырывают все былое человеческое и наполняют холодной, безжизненной тьмой? Как передать словами тот момент, когда твое собственное «я» растворяется в боли, а на его месте возникает нечто чужое, готовое подчиняться, готовое уничтожать?

— Ребенок... — повторяю я тихо, и слово это звучит горько и странно на моих губах, будто я впервые пробую на вкус незнакомый плод, прекрасный снаружи и ядовитый внутри. Я медленно поднимаю взгляд от пергамента к его лицу, и в моих глазах он должен увидеть не обиду, а бездонную усталость. — Ребенок не проходил того, через что прошел я, чтобы получить это.

Я не смотрю на свое предплечье. Мне не нужно. Я чувствую его. Всегда. Тусклую, постоянную пульсацию, как второе, более медленное и зловещее сердцебиение, напоминающее, что часть меня больше мне не принадлежит.

— Ты говоришь о выборе, Сириус. Но ты не спрашиваешь, в чем именно заключался мой «выбор». Ты думаешь, это было просто решение принести клятву? Надеть мантию? Последовать за тем, во что верил я и наши родители?

Я делаю паузу, собираясь с мыслями, с мужеством, чтобы вытащить это наружу, как занозу, впившуюся глубоко в самое сердце.

— Темная Метка... это не татуировка. Ее не наносят иглой и чернилами. Ее... выжигают. Но не огнем, а магией.

Воздух в кухне становится гуще, тяжелее, словно насыщаясь свинцовой пылью воспоминаний. Я вижу, как его взгляд становится более сосредоточенным, предчувствуя, что сейчас прозвучит нечто ужасное, нечто, что навсегда изменит его представление о том, через что мне пришлось пройти.

— Это не просто клеймо верности. Это... портал с координатами. Канал. Присяга, высеченная не на пергаменте, а на самой душе на магическом уровне. Чтобы получить ее, нужно не просто произнести слова. Нужно... открыться. Позволить ему... или его доверенным лицам... заглянуть в самую глубину. Увидеть все, что ты пытаешься скрыть. Все твои страхи, все слабости, все потаенные мысли. И только тогда... когда ты полностью обнажен и беззащитен... они накладывают печать. Это почти со всеми одинаков - добровольное раскрытие, как в моем случае, либо безмолвное проникновение, как у многих.

Я закрываю глаза на мгновение, и меня накрывает волна воспоминаний, такая яркая и болезненная, что у меня перехватывает дыхание. Холодная каменная комната, где воздух был спертым и пах страхом и потом. Полумрак, едва разгоняемый тусклым светом факелов. Фигуры в масках и капюшонах, стоящие кругом безмолвным, осуждающим хором. И тот, кто действовал от Его имени... с палочкой наготове, чей взгляд, казалось, пронзал меня насквозь, видя все те трещины, что я так тщательно скрывал. Но от этого и нельзя скрываться, это не имеет никакого смысла.

— Мое испытание... — голос срывается, и я с силой сглатываю, пытаясь протолкнуть слова сквозь внезапно сжавшееся горло. — Оно было связано с Легилименцией. Не просто поверхностный осмотр. Глубокое, мучительное вторжение. Они искали сомнения. Искали слабость. Искали хоть крупицу того, что они называют «нечистой кровью» или «моральным разложением». Они копались в моих воспоминаниях, как в помойке, выискивая что-то, что можно было бы использовать против меня. Я не знал ранее более неприятного чувства, словно остаться без одежды на публике. И тем более, перед глазами тех, кому я бы не стал доверять вообще ничего. Это было двойное испытание - смогу ли впустить их, смогу ли не таить, смогу ли скрыться от других. И в то же время, они жаждали хоть чего-то, хотя бы немного родовых тайн. Я мое сознание пытались проникнуть одновременно несколько человек. Я держался долго, не подпуская. И только одному я позволил прочесть меня. Он и вынудил остальных оставить меня в покое. Больше я никогда не опускаю свои щиты.

Я смотрю на него, умоляя понять без лишних слов, каково это — чувствовать, как чужие пальцы ковыряются в самых сокровенных уголках твоего разума, вытаскивая на свет все, что ты хотел бы забыть.

— А потом... потом был «Круцио».

Я произношу это слово шепотом, и оно повисает в воздухе, как ядовитый газ, от которого щиплет глаза и перехватывает дыхание. Запретное заклинание. Одно из Непростительных. Я вижу, как он напрягся, его пальцы непроизвольно сжались в кулаки, белые костяшки выступили под кожей. Он ведь поймет?

— Не на полную силу, если честно. Не до... безумия или смерти. Но достаточно. Достаточно, чтобы я почувствовал, как мои собственные нервы воспламеняются изнутри. Как будто тебя погрузили в кислоту, но при этом ты остаешься в сознании, чтобы прочувствовать каждый микрон растворяющейся плоти. Это была проверка на стойкость. На выносливость. Чтобы увидеть, сломлюсь ли я. Закричу ли. Умолю о пощаде. Мой наставник понимал, что делает и очень старался мне не навредить. Но важно другое: это так же добровольно было.

Я отвожу взгляд, глядя в темное окно, в свое собственное бледное отражение, искаженное страданием, которое я никогда не показывал миру и кому-либо.

— Я не сломался. Не закричал. Я... я принял это. Впитал боль, как губка, позволил ей заполнить меня до краев, пока она не стала единственной реальностью, что существовала для меня в тот момент. И в самый пик этой агонии, когда мое сознание готово было разлететься на осколки, когда граница между мной и болью стерлась... они наложили Метку. Через боль. Через вторжение в разум. Она вплелась в саму ткань моего существа, стала частью моего магического ядра. Она не просто на коже, Сириус. Она... во мне. Скрыть Метку - не выход, не решение. Я готов лишиться руки, если бы это помогло. Но не думаю...

Я наконец поворачиваю к нему лицо, и в моих глазах, я знаю, стоит тот самый ужас, который он видел в озере, смешанный с горечью и стыдом.

— И она живая. Она... чувствует. Когда он неспособен контролировать злость, она горит, как раскаленный уголь, тогда он сам теряет ментальные щиты. Когда он дает приказ... она отзывается, посылая по жилам ледяную волну покорности. Это не метафора. Это физическое ощущение. Как тянущаяся нить, привязанная к самому моему позвоночнику. И он на другом конце. Всегда. При чем, только Он.

Я делаю глубокий, дрожащий вдох, пытаясь загнать обратно ком отчаяния, подступивший к горлу.

— Вот какой был мой «выбор», Сириус. Не решение присоединиться к «благому делу». Не юношеский идеализм. Это была церемония посвящения, где мою волю сломали, мой разум осквернили, а мою душу пометили, как скот. И они... — я киваю в сторону, где-то далеко, в сторону особняка, — ...они знали. Отец... он не мог не знать, через что предстоит пройти его сыну, чтобы заслужить «честь» носить это клеймо. Мать... она бы гордилась, узнай она, что я выдержал, не опозорив имя Блэков. Вот что значит «позволить сделать выбор» в нашем мире.

Я умолкаю, опустошенный, выпотрошенный. Я вывалил перед ним самую грязную, самую больную часть себя, ту, что годами гноилась внутри, отравляя все, к чему я прикасался. И теперь боюсь встретить его взгляд. Боюсь увидеть там отвращение, ужас или, что еще хуже, ту самую жалость, которую я ненавижу больше всего на свете.

Но я должен был это сделать. Он должен понять, что его «не вини их» — это роскошь, которую я не могу себе позволить. Потому что их молчаливое одобрение, их гордость за меня в тот момент - это было соучастием. Это было предательством того самого ребенка, которым, как Сириус говорит, я был. Они продали мое детство, мою невинность, мою душу за призрачное величие нашего имени.

И теперь, когда он знает правду о цене моего «выбора», может быть, он поймет, почему я не могу просто написать им вежливую записку, что со мной «все в порядке». Потому что ничего не в порядке. И не будет в порядке, пока этот шрам, выжженный на моей душе, не перестанет пульсировать в такт зову того, кто его поставил. Пока я не найду способ вырвать эту ядовитую занозу из самого своего естества.

Воздух в комнате застыл, стал густым и тягучим, как сироп. Я видел, как его тело напряглось после упоминания «Круцио», сродни тому, как напрягается зверь, почуявший смерть. Он знал. О, да, он знал, что это такое. Этого знания хватило, чтобы оставить шрам на душе. А я... я добровольно подставился под это. Не на пару секунд ради проверки. На столько, сколько было нужно, чтобы доказать свою «стойкость». Чтобы боль стала единственной вселенной, чтобы сознание растворилось в агонии, чтобы не осталось ничего, кроме чистого, беспримесного страдания. И я не закричал. Я впитал его в себя, позволил ему сжечь все — все сомнения, все страхи, все остатки той личности, что когда-то была мной. И в этот очищающий огонь они и вложили Метку.

Я наконец умолк, опустошенный и разбитый, когда последние слова повисли в воздухе, как ядовитый туман, он не стал читать проповеди. Не стал обвинять. Не стал спрашивать: «Почему?». Он просто посмотрел на меня. И в его взгляде была вся боль мира. И вся ярость. И вся та неизбывная скорбь, что рождается, когда понимаешь, что не можешь повернуть время вспять.

А потом он обнял меня.

Его руки сомкнулись на моей спине, и это не было слабым, сочувственным жестом. Это был жест собственника. Жест старшего брата, заявляющего свои права. В этом объятии не было жалости. В нем была твердая, неумолимая уверенность. И когда он произнес: «Мне жаль», это прозвучало не как оправдание. Это было признание. Признание нашей общей вины. Признание того, что мы оба стали жертвами — я той системы, что сломала меня, он — того выбора, что заставил его уйти и оставить меня в лапах этой системы. После всего, что я сказал, после той грязи и ужаса, что я вывалил к его ногам, он не оттолкнул меня. Не отвернулся с отвращением. Его объятия - в этом ни жалости, ни снисхождения. Лишь твердость. Та самая несгибаемая сила, что всегда была в нем, даже когда он играл роль беззаботного бунтаря. И эта твердость стала тем якорем, который удержал меня от полного распада.

Я застыл, окаменев, не в силах пошевелиться, боясь, что любое движение разрушит этот хрупкий момент. Сердце пропускало удары в осознании той боли, что я носил в себе все эти годы, того одиночества без его так необходимой мне компании. Признание этого факта и того, что он видел — наконец-то видел — не того идеального наследника, не того фанатичного Пожирателя, а запуганного мальчика, который остался запертым в стенах особняка Блэков, когда сам Сириус вырвался на свободу.

Но самое главное, самое исцеляющее прозвучало потом. «Прости, что меня не было рядом».

Эти слова ударили в самую сердцевину той стены вины, что я выстроил вокруг себя. Они не были пустыми. Они были выстраданы. Они были выкованы в горниле его собственного опыта, его собственной боли. Он не смотрел на меня как на предателя или слабака. Он смотрел на меня как на жертву. И впервые за все эти годы я позволил себе хотя бы на мгновение поверить, что это может быть правдой. В этом коротком и откровенном жесте заключался целый мир. Мир, в котором мы снова были братьями. Не только по крови, да и не по долгу, а по собственному выбору. Мир, в котором наша борьба была общей. Мир, в котором он не собирался бросать меня одного с моими демонами.

И в тот момент, пребывая в его объятиях, чувствуя тепло его рук сквозь тонкую ткань рубашки, я понял нечто фундаментальное. Все эти годы я искал силу не в том месте. Я видел ее в непреклонности отца, в чопорности матери, в безжалостной мощи Темного Лорда. Но настоящая сила была здесь. В этой необжитой кухне, пахнущей дешевым чаем и жареным беконом. В этом человеке, который, пройдя через собственное отчуждение и боль, не ожесточился, не сломался, а сохранил в себе способность сострадать. Сохранил способность бороться не только за идеалы, но и за тех, кого любит.

Его сила не была громкой и показной, как у тех, кому я когда-то поклонялся. Она была тихой. Упрямой. Неистребимой. Как скала, о которую разбиваются волны. И эта сила... теперь была обращена на защиту меня. Не идеи. Не принципа. Меня. И в этом мы с ним похожи даже больше, чем кто-либо мог бы подумать.

Я все еще чувствовал тяжелую, мерзкую пульсацию Метки на своем предплечье. Все еще слышал ее тихий, навязчивый призыв, эту постоянную связь с тем, кто отнял у меня все. Но теперь этот внутренний шепот был не единственным звуком в моей вселенной. Теперь его заглушал постоянный, неумолимый ритм его сердца, что я чувствовал своим прижатым теплом. Ритм, что обещал борьбу. Ритм, что обещал надежду. Я не плакал. Слезы высохли во мне много лет назад, выжженные тем самым Круцио. Но что-то во мне сдвинулось. Какая-то многовековая глыба льда, что сковала мою душу, дала трещину. И из этой трещины пробился слабый, хрупкий, но живой росток. Росток той самой веры, что когда-то привела меня к гибели. Но на этот раз вера была направлена не в пустоту. Не в химеру. Она была направлена в него. В моего брата. В того, кто, несмотря ни на что, пришел за мной.

И я понял, что моя война только началась. Но впервые за долгие годы я не был в ней один. И впервые за долгие годы у меня был не просто шанс на искупление. У меня был шанс на победу.

— Это кончилось. Сейчас. Ты здесь. Со мной. - Я старался говорить мягче, подавляя ком в горле. Его слова и поступки, все, даже старания накормить, были не просто констатацией факта. Они были обетом. Залогом. Они означали, что его побег, его новая жизнь, его убежище — теперь и мое, хоть и ненадолго. Что та дверь, которую он когда-то захлопнул, теперь распахнута для меня. Это стоило всех испытаний и страданий на пути.

Его сила теперь была моей. Не потому, что он отдал ее мне. А потому, что он показал, что она вообще существует. Что можно быть сильным, не будучи жестоким. Можно быть верным, не будучи рабом. Можно бороться, даже когда кажется, что все потеряно. Голос брата обещал борьбу. Голос брата обещал надежду.

Я медленно кивнул своим мыслям, все еще не в силах вымолвить пока что ни слова. Но в этом кивке было все. Признание. Благодарность. И согласие. Согласие на эту новую, немыслимую ранее реальность, в которой мы были не по разные стороны баррикад, а плечом к плечу. В которой «мы» значило не «семья Блэков», а «Сириус и Регулус». Два брата против чертового устоя обреченного мира. И впервые с того дня, когда на мою кожу легло это проклятое клеймо, я почувствовал не тяжесть цепи, а легкий ветер свободы. Слабый, едва уловимый, но настоящий. Потому что там, где есть надежда, даже самая темная ночь не может длиться вечно.

***

Его объятие было крепостью, но стоять в неудобной позе они бы просто не смогли достаточно долго. Встав на ноги, я с тревогой смотрел в лицо родного брата, пытаясь вспомнить и запомнить все до мельчайших подробностей. Чувствуя, как напряжение медленно покидает мое тело, я вдруг с поразительной ясностью осознал: я ничего о нем не знаю.

Нет, я знал факты. Я знал, что он аврор. Что он сбежал. Теперь я даже знал, что он живет здесь, в этом странном, полупустом доме, который так не похож на наш особняк. Но я не знал его. Не знал, каково это — проснуться однажды утром и понять, что за твоей спиной больше нет ни могущественного рода, ни состояния, ни даже имени, которое что-то значит. Каково это — остаться абсолютно одному в мире, который ты всегда презирал и от которого всегда отгораживался.

Все эти годы, пока я пытался вписаться в ложе ожиданий нашей семьи, он строил свою жизнь с нуля. Без поддержки. Без одобрения. Без тех невидимых, но прочных сетей связей и влияния, что всегда окружали нас, Блэков. Как он это сделал? Неужели никогда не было страшно? Неужели никогда не возникало желания вернуться, склонить голову и принять те правила, против которых он так яростно восставал? И самый главный вопрос, который внезапно загорелся в моем сознании ярким, почти болезненным светом: а был ли он одинок?

Я медленно отстранился, отойдя чуть дальше, чтобы удобнее было видеть его лицо, все еще чувствуя на себе тепло его ладоней. Взгляд брата оставался таким же нерушимо серьезным, но в глубине глаз я увидел то же вопрошание, то же желание понять, что горело и во мне.

— Сириус... — мой голос прозвучал хрипло от долгого молчания и переполнявших меня эмоций. Я сглотнул, пытаясь придать ему больше твердости. — Все эти годы... Как ты...

Я запнулся, подбирая слова. Как спросить о таком? Как спросить, не чувствовал ли он себя брошенным, преданным, чужим? Ведь именно я остался по ту сторону баррикады. Именно я стал частью того мира, который он отверг.

— Ты никогда... не жалел? О том, что ушел? — наконец вырвалось у меня. — Не чувствовал себя... одиноким? Без семьи. Без... всего, что было до этого.

Я посмотрел на него, пытаясь угадать ответ в его глазах еще до того, как он произнесет его. Мне было страшно. Страшно услышать, что да, он был одинок. Что это бремя оказалось слишком тяжелым. И в то же время я боялся услышать, что нет, он не чувствовал ничего подобного. Что его новая жизнь была настолько полной, что в ней не осталось места для старых привязанностей. Для меня. Но был и другой вопрос, более приземленный, но оттого не менее важный. Взгляд скользнул по высоким потолкам, по качественной, но простой отделке, по явному отсутствию каких-либо следов слуг.

— Этот дом... — я жестом обозначил пространство вокруг. — Он такой большой. И ты здесь один. Ты... — я снова запнулся, чувствуя, как краска заливает щеки. Вопросы о деньгах считались в нашей среде верхом неприличия, но сейчас правила были иными. — Аврорская зарплата... она позволяет содержать такое? Или...

Я не договорил. Или ты нашел другие источники? Но я не мог заставить себя спросить об этом. Слишком много призраков стояло между нами. Призраки нашего воспитания, наших предрассудков.

И последнее. Самое главное.

— И... аврор... — я посмотрел ему прямо в глаза. — Это был твой выбор? Осознанный? Или... ты просто хотел доказать им что-то? Отцу?

Я помнил, как наш отец презирал Министерство, в котором и сам занимал высокий пост. Считал его сборищем бездарностей и выскочек. Для него настоящая власть была не в должностях, а в тихом, незримом влиянии, в сети долгов и обязательств, что опутывала магловское правительство и магическое сообщество воедино. Стать аврором — значило ли это пойти против всего, во что он верил?

Вопросы висели в воздухе, тяжелые и неловкие. Но я не мог не задать их. Потому что если мы должны были начать все заново, если это «мы», что он предложил, было настоящим, мне нужно было знать. Знать не героя легенд или бунтаря. Мне нужно было знать человека. Со всеми его сомнениями, страхами и, возможно, ошибками.

Я смотрел на него, и во мне боролись два чувства. Глубокое, почти физическое сожаление о всех тех годах, что мы потеряли. И жгучее, нетерпеливое желание наверстать упущенное. Узнать каждую мелочь. Каждую деталь его жизни. Понять, что сделало его тем, кем он стал. И, возможно, в процессе понять, кем могу стать я сам, сбросив с плеч груз того, кем меня хотели видеть.

В его глазах я увидел не раздражение от моих вопросов, а что-то иное. Что-то вроде... не знаю, я затрудняюсь понять однозначно. Словно он тоже ждал этого момента, но в то же время и боялся. Ждал, когда кто-то — когда я — спросит его не о том, что он сделал, а о том, что он чувствовал, но не хотел озвучивать подобное вслух. Каков он был на вкус этот хлеб изгнания, что он ел все эти годы.

И в этом молчаливом диалоге наших взглядов я впервые почувствовал, что пропасть между нами не так уж и непреодолима. Что мы можем построить мост. Не из старых обид и претензий, а из простого, человеческого любопытства и того братского чувства, что, оказалось, не смогли убить ни время, ни идеологические разногласия.

Я словно бы сам отстранился от его объятий. Это был инстинкт, который выработался с годами одиночества, — не показывать слабости, не искать утешения, справляться самому. «Оставьте его, он должен успокоиться сам», я часто слышал за спиной подобные слова. И я успокоился. Научился замораживать все эмоции, превращать их в лед, который потом можно было растапливать только в полном одиночестве. Но сейчас, глядя на него, не менее одиноко сидящего за столом, сжимающего свои собственные руки так, будто пытается удержать от распада всю свою вселенную, я понял, какую цену мы оба заплатили за это «самоуспокоение».

Он говорил, и за его словами — такими сдержанными, такими обрывистыми — вставала целая жизнь. Жизнь, о которой я ничего не знал. Не та парадная версия, что тиражировалась в светской хронике «Пророка» — бунтарь-Блэк, ставший аврором. А настоящая, изнанка. Безденежье. Стыд столько явно сквозил между строк за то, что не мог заплатить не только за обычный билет, а вообще. Унизительная, горькая благодарность за приют и милостыню. Я этого не знал, я не понимал, что он не собрал все свои карманные сбережения, если те вообще были. Я был уверен, что у него было все, что нужно для «побега».

— Поттеры... — прошептал я, и это имя вызвало во рту странный привкус. Не ревности. Скорее, горького осознания. — Они заменили тебе семью.

Я не спрашивал. Я констатировал. И в этой констатации было признание. Признание того, что пока я оставался в золотой клетке особняка, пытаясь заслужить любовь тех, кто не способен был любить так, как мы того хотели, он нашел ее там, где я никогда бы не посмотрел — в доме чужих людей.

А потом он сказал это. Прямо. Без обиняков. «Да. Очень.» Одиночество. Он признался в нем. Сириус Блэк, всегда такой яростный, такой самоуверенный, такой... независимый. Он сказал, что ему одиноко. Что он боится исчезнуть, и мир даже не заметит. Эти слова пробили брешь в моей собственной ледяной броне. Потому что я знал это чувство. Я жил с ним все эти годы. Одиночество в толпе. Одиночество за обеденным столом, уставленным серебром. Одиночество в окружении тех, кто клялся в верности тому же кумиру. Это было иное одиночество, нежели его — не физическое, а экзистенциальное. Но корень был тот же. Мы оба были одиноки. Просто по-разному.

И самое страшное прозрение ждало меня в конце. «Когда я был наследником — такого не могло произойти». Он произнес это с такой горькой иронией, но для меня это было ударом молота по наковальне. Все эти годы я видел в его побеге акт освобождения. Видел смелость, которой мне не хватало. А для него... для него это было падением в бездну. Потерей не привилегий, а фундамента, почвы под ногами. Он не сбежал от чего-то. Он был изгнан. Выброшен. И все эти годы он нес на себе этот груз — груз человека, которого стерли из истории его же собственной семьи.

Я медленно подошел к столу и сел рядом. Не сказав ни слова, я протянул руку и накрыл его сжатые пальцы своей ладонью. Мне лишь на мгновение показалось, что он вздрогнул, но не отдернул руку. Его пальцы были ледяными. Холоднее моих.

— Ты ошибся, — сказал я тихо, глядя на наши руки. — Мир заметит. Я замечу.

Я поднял на него взгляд, заставляя встретить мои глаза.

— Ты не исчезнешь. Потому что я не позволю. Потому что теперь... теперь у тебя есть я. Как тогда, в детстве. Только теперь я не буду прятаться за твоей спиной. Я буду стоять рядом.

В горле снова стоял ком, но на этот раз это был не ком страха или стыда. Это было нечто иное. Нечто тяжелое и горячее, что рвалось наружу.

— И о Поттерах... — я сглотнул. — Ты отблагодарил их. Став таким, какой ты есть. Став тем, кто способен защитить их сына и внука. Ты живешь так, как они бы хотели. Это лучшая благодарность.

Я замолчал, давая ему переварить мои слова. Они были неловкими, неумелыми. Я не был приучен к таким разговорам. Но они были искренними.

— И этот дом... — я обвел взглядом комнату. — Уверен, это не подарок. Это... аванс. Аванс доверия. И ты его оправдал. Ты построил здесь свою жизнь. Не идеальную. Не такую, какую тебе пророчили. Но свою.

Я убрал руку, чувствуя, как по щекам ползут предательские горячие полосы. Я не плакал. Это просто... выходило. Вся накопленная годами горечь, все то невысказанное, что копилось где-то глубоко внутри.

— А я... — голос снова подвел меня, и я с силой сжал кулаки. — Я все это время был дублером наследника. Но у меня не было ничего. Ни семьи. Ни искренних друзей. Ни... даже самого себя. Я был просто куклой, играющей роль. А ты... ты, лишившись всего, сумел сохранить себя. И найти тех, кто стал тебе настоящей семьей.

Я посмотрел на него, и в моих глазах, я знал, стояла та самая боль, которую он видел в озере. Но теперь к ней примешивалось нечто иное. Не зависть. А гордость. Гордость за него. За того мальчика, который не сломался. Который прошел через ад одиночества и предательства и сумел остаться человеком.

— Мне жаль, — прошептал я, и на этот раз это была не формальность. Это было прощание. Прощание с той иллюзией, что я был тем, кому повезло больше. Прощание с верой в то, что наша семья что-то правда значит. — Мне жаль, что я не понял этого раньше. Что я не был рядом, когда тебе было так же одиноко, как мне.

И в этот момент, глядя в его усталые, но все еще полные огня глаза, я понял, что наше «мы» — это не просто слово. Это обет. Обет больше никогда не оставлять друг друга в одиночестве. Обет быть той семьей, которой у нас никогда не было. Не по крови. А по выбору. Голос Сириуса срывался, слова приходили с трудом, будто он вытаскивает их из самой глубины своей души, где годами хоронил все эти раны. И я вижу. Вижу, как он сжимает руки, будто пытается физически удержать себя от распада. Вижу напряжение в его плечах, эту несгибаемую выправку, что даже сейчас, в моменте полного опустошения, не позволяет ему полностью ссутулиться. Вижу, как он старается отводить взгляд, не в силах выдержать моего пристального внимания, моего неловкого касания.

Это не тот Сириус, которого я помнил. Тот был громким, яростным, взрывным. Его эмоции всегда были на поверхности — гнев, радость, презрение. Они выплескивались наружу, как лава из вулкана, обжигая всех вокруг. А этот... этот человек научился свои эмоции подавлять. Замораживать. Прятать так глубоко, что, кажется, они уже стали частью его костей, его плоти. Эта сдержанность... она пугала меня больше, чем любая его прошлая ярость. Потому что она была свидетельством той цены, что он заплатил за свое выживание.

Горькое «Я всегда один», почти бесстрастный голос. Но я услышал в нем ту пустоту, что знал слишком хорошо. Ту самую пустоту, что жила и во мне, только моя была отлита из льда одиночества в толпе, а его — из тишины настоящего, физического покинутости.

Я сидел рядом, и мои собственные, заученные до автоматизма жесты холодного аристократа, вдруг показались мне нелепыми и пошлыми. Что стоила моя вышколенная сдержанность перед его настоящей, выстраданной силой? Силой, что позволяла ему признаться в своей уязвимости? Обнять меня после всего?

Он молчал, уставившись в стол, и его фигура выражала такую бездну усталости и одиночества, что у меня сжалось сердце. Все мои прошлые обиды, вся моя зависть к его «свободе» — все это рассыпалось в прах. Не было никакой свободы. Была лишь огромная, неподъемная тяжесть, которую он нес на своих плечах все эти годы. И он нес ее один.

Я поднялся. Стул мягко скрипнул. Он и не пошевелился, погруженный в свои мысли. Я медленно обошел стол и остановился за его спиной. Напряженная спина, очевидно, ощущала мое присутствие, но брат не обернулся.

И тогда я сделал то, что не делал много лет. То, что когда-то было для нас естественным, как дыхание. Я обнял его. Не формально, не так. А крепко, по-настоящему. Обхватил его плечи своими руками и прижался лбом к его спине, между лопатками. Словно от прикосновения раскаленного железа, он едва ли не дернулся, но я не дал этому случиться, предугадывая действия.

— Прости, — прошептал я ему в спину, и мой голос дрожал. — Прости, что заставил тебя пройти через это одному.

Он все еще пытался держать оборону. Все еще пытался быть сильным.

— Я не отпущу тебя, — сказал я тихо, но четко, вкладывая в эти слова всю свою волю. — Я не дам тебе исчезнуть. Слышишь меня, Сириус? Никогда.

Я ощущал тепло его тела сквозь тонкую ткань футболки, слышал сбивчивый ритм его сердца. И в этот момент граница между нами окончательно стерлась. Не было бывшего Пожирателя и аврора. Не было наследника и изгоя. Были просто два брата, нашедшие друг друга после долгой разлуки. Два одиноких человека, которые больше не хотели быть одинокими.

— Ты больше не один, — прошептал я, и это было клятвой. Клятвой, скрепленной не кровью предков, а чем-то гораздо более важным — добровольным выбором. — У тебя есть я. Всегда.

И я просто стоял, держа его, как когда-то в детстве он держал меня, когда мне было страшно. Только теперь роли поменялись. Теперь я буду его опорой. И в этом не было ничего унизительного. В этом была странная, горькая и прекрасная правда — мы нужны были друг другу. И, возможно, именно в этой взаимной нужде и заключалась та самая сила, что могла противостоять любым темным временам.